До новой встречи в Пропасти

VII

Запись номер…

Без номера

Уточнение: этот год провожу в полной изоляции, и впервые без чужих мыслей грустно и тягостно. Впервые невыносимо проводить время в одиночестве. Впервые вспоминаю. Для кого она пишется, моя история? Кто её прочтёт? Лишь я, Безымянный. Она как будто бы уже не обо мне. Но для меня. Прошлое слишком-слишком далеко, но забывать не хочется!

1.

– Марчи! Марчелиэль! Опять читаешь мысли! Считаешь себя самым умным, да?! Ты играешь нечестно, из-за тебя ваша команда всё время выигрывает! – Орнеллиэль хмурилась, кривила губы, дёргала меня за шарф и настаивала на своём. Сколько себя помню, она всегда настаивала и упрямилась. Никому не уступала и не любила проигрывать. Мне – особенно. Мы были похожи, оба синеглазые и светловолосые, оба серьёзные и неулыбчивые. А ещё амбициозные, но каждый по-своему. Я звал её «сестрой», хотя мы не были роднёй. Но Орнеллиэль была со мной, сколько себя помню. Мы были соседями. Наши матери дружили, и я проводил в доме девочки больше времени, чем в собственном. Вместе мы облазили все окрестности, играли в прятки, тренировались, забирались на ели, часами сидели на высоте, до темноты, следили за движением облаков, глядели на звёзды. Быть может, небо кажется таким невероятно прекрасным, необъятным, близким лишь в детстве? Быть может, познать истинную красоту может только ребёнок, невинное, открытое миру создание, полное восхищения, надежд и вопросов? Мы молчали, размышляли, но не делились друг с другом переживаниями. Мы, элевен, едва ли выставляем истинные чувства напоказ, всё внутри, всё скрыто от глаз. Мы можем сердиться или насмехаться, можем заигрывать или язвить, но искренние ли это чувства или лишь маски, за которыми скрывается наша истинная суть?

Моя семья жила слишком далеко от столицы, в глуши, куда не успела докатиться даже Небесная война. Тишина. Мы все к ней привыкли. Спокойствие. Размеренность. Одинаковые дни. Туман, такой густой и промозглый, что в холодные месяцы по вечерам было страшно выходить на улицу. Можно было провалиться в яму или врезаться в дерево. Темно-темно, не видно даже фонарей. Дети собирали в оврагах опавшие листья, делали из них огромные букеты, дети наблюдали за тем, как медленно увядает природа, чтобы однажды снова ожить и расцвести, видели, как синий, цвет пушистых елей и травы, сменяется алым. Видели и восхищались, воспринимали всё острее взрослых.

Мама Орнеллиэль, строгая, но справедливая, выпекала фигурное печенье и не позволяла нам хватать горячее угощение прямо с противня. Запрещено. Это дурной тон. Орнеллиэль делала всё, что говорила мать, кивала, выполняла поручения. Она была сдержана и послушна, но нет-нет… да могла утащить сладкое до ужина (но главное, чтобы никто из взрослых не заметил). И мы с ней соревновались в изобретательности.

Свою маму я знал очень плохо, она рано умерла. Но первым, что я помню, были её мысли. Мысли обо мне. Её песни. Она играла на лире, усыпляла меня колыбельными, прогоняла головную боль, страх перед холодными дождливыми ночами и темнотой. Ужас перед чужими страхами и тайнами. Мысли других всегда были со мной, я притягивал их, я их слышал. В детстве их было куда меньше, я ещё не познал свою способность, не мог использовать её в полной мере. Я мог «поймать» и тем более понять далеко не все мысли. Я ещё мог от них отгородиться. Но время шло, и мне предстояло узнать, что рано или поздно моя реальность растворится в чужих помыслах, я перестану отличать свои мысли, сойду с ума. В детские годы до этого было ещё далеко, но уже тогда самой большой радостью считалась тишина. А песни матери однажды смолкли, оставив меня в печали и растерянности, заставив чувствовать себя покинутым.

Отец был в постоянных разъездах, летал и надеялся, что однажды и я продолжу его дело. Но, увы, я ожиданий не оправдал.

Отец, строгий, серьезный, решительный, постоянно твердил, что у тех, кто остается на земле, нет перспектив. Я ему верил безоговорочно, и жестокие слова, горькое разочарование во мне пугали.

– Он тебя обманывает. Обманывает. Обманывает, а ты веришь, глупый! – Орнеллиэль щёлкала меня по носу, снова и снова. Ей доставляло удовольствие дразнить меня. Мы так давно и хорошо знали друг друга, что прикосновения стали привычными и не вызывали желания отстраниться. Наедине мы чаще улыбались, могли даже поделиться страхами и сомнениями. – В полётах нет ничего особенного, совершенно ничего. Одна головная боль! Мне это совершенно неинтересно! Я никогда не буду летать. И тебе не советую. – Говоря, она забавно надувала щёки, закатывала глаза, потом корчила рожицы, изображая моего сердитого и раздосадованного отца. Такой… непосредственной, активной, даже веселой она была лишь со мной. Ей я мог довериться. Вместе мы могли и пошалить. Это была наша тайна.

Я помню, как вместе с Орнеллиэль украшал камин в её доме самодельными фонариками, как мы собирали букеты к летнему карнавалу из цветов, синих, красных, белых и жёлтых, как исследовали заброшенные дома, как ждали приезда менестрелей, как сестра играла с огнём, и он мерцал, переливался, принимал любую форму под её пальцами.

Сейчас мне кажется, что это было невыносимо, непередаваемо, невозможно давно. Что это случилось не со мной.

2.

В месяц золотьель в Элевентэле принято запускать в небо «воздушные полумесяцы». Я слышал, что в других странах их зовут «змеями». Они легкие, нежные; ветер легко подхватывает их и уносит далеко-далеко. А мы смотрим. Глядим в небо и ищем ответы. Вспоминаем. Тоскуем. Думаем о тех, кто ушел и не вернётся, о сгинувших в Пропасти «летающих крыльях», о тех, кто погиб, сражаясь за Элевентэль.

В шестнадцать я говорил о себе, как о взрослом, но не стало отца, и я растерялся. Я снова чувствовал себя покинутым. Отныне жизнь была только в моих руках, и я не знал, что с ней делать.

– Тебе вовсе необязательно уезжать. Ты можешь остаться. Останься. Останься! – просила Орнеллиэль. Ей казалось, если я улечу в столицу, то однажды не вернусь, как и мой отец, как десятки других горожан, которых затянула и поглотила Небесная война, которые сгинули в Пропасти. Мы не смеем оплакивать их, сражаться за свою страну – почетно для любого и каждого элевен. Так надо. Мы радуемся, если они бились достойно и умерли, как герои.



Отредактировано: 07.05.2020