До встречи в новом эоне!

До встречи в новом эоне!

I

Это я. Внешность моя отвратительна, и я не могу долго смотреть на себя в зеркало. У меня красная рожа, широкий нос, редкие волосы, сквозь которые, как опалённая земля в сгоревшей тайге, просвечивает череп. Мне пятьдесят два года, у меня заметно обозначившееся брюшко, оттого что я много ем, и крепкие мускулы, оттого что много работаю. Я согнут болезнью Бехтерева, слава Богу, далеко ещё не пополам, но, когда хожу, не видя неба, мои длинные руки болтаются впереди, отчего я похож на обезьяну. Поэтому я стараюсь не ходить, а ездить на велосипеде, на колёса которого намотано больше километров, чем на колёса многих «тойот». В седле велосипеда моя сутулость не заметна и кажется, что едет обычный велосипедист. Да, чуть не забыл! Я ещё близорук и ношу очки в тонкой оправе.

А вот мой внук Матвейка. Это он в пятилетнем возрасте сказал, что дедушка похож на обезьяну в очках. Я не обиделся, ведь он сказал правду, а на правду не обижаются. Сейчас ему восемь, и он уже научился скрывать что думает. Когда я спрашиваю: «Матвейка, я всё ещё похож на обезьяну?», он отвечает: «Что ты, дедушка, вовсе нет!» и прячет глаза. Внук приезжает к нам из города на лето. Уже к июлю солнце поджаривает его до тёмно-золотистого цвета, а волосы на голове выгорают до белизны, так же как брови и ресницы.

А это моя жена Оксана. Меня давно мучат два вопроса: за что Бог наградил меня такой женщиной, и за что наказал её таким мужем. Лев Толстой сказал, что все счастливые люди[1] счастливы одинаково, но каждый несчастный несчастлив по-своему. Я несчастен оттого, что у меня красивая жена, из-за чего постоянно чувствую, что я вор и владею тем, что не может и не должно мне принадлежать, что заедаю век женщины, которой не достоин.

Оксана высока ― намного выше меня, ходит прямо, стан у неё тонкий, сильный; белые, как лён, густые волосы, волнистыми прядями поднимаются к затылку и сворачиваются в причёску-ракушку, а те, что не вошли в неё, вьются по лбу, змейками стекают по вискам. Когда она надевает длинное платье с крупными синими цветами, тесно обхватывающее её фигуру, я думаю, что женщины краше неё не может быть на всём свете.

Она могла быть артисткой, телеведущей, любимой миллионами, а вместо этого встаёт со мной в пять часов, надевает чёрный рабочий халат, повязывает косынку и идёт доить коров, которых у нас семь. Розовое солнце поднимается над соседними дворами, над спящими домами, безлюдными улицами. Во всём селе одни мы не спим. Даже корова, под бок которой подсаживается на доильной скамейке Оксана, стоит на помосте и пережёвывает жвачку с закрытыми глазами ― тоже ещё спит. Звякает дужка ведра, из которого Оксана моет коровье вымя, потом звонко бьются о дно подойника первые молочные струи. Я сгребаю с помоста навоз, ёжась от утренней сырости, и чихаю. Это ещё одна скверная особенность моего организма ― я чихаю каждое утро подряд раз тридцать. И каждое утро мне приходит в голову мысль, что Оксана должна думать: «До чего противен этот утренний чихальщик!».

В молодости я, наверное, был красивее: за что-то ведь согласилась она выйти за меня! Но я тогда пил, обижал её своей гадкой ревностью до самого тысяча девятьсот девяносто восьмого года, когда мне поставили диагноз и пообещали судьбу Николая Островского. В тот день я ужаснулся, опомнился и предложил ей развестись. Но она ответила, что любит меня, никогда меня не бросит, и мы с ней и девятилетней дочкой Юлькой переехали из Казахстана в Сибирь к моим родителям в умирающий целинный совхоз.

Отец и мать, державшие в то время две коровы, несколько свиней, десяток овец и разную пернатую мелочь, передали нам хозяйство и скончались на наших руках в начале двухтысячных. Работы в совхозе уже не было, и мы стали фермерами, или, как выражается нынешняя молодёжь, «как бы фермерами».

Мы нигде не были зарегистрированы, но из года в год увеличивали своё стадо, и начали продавать молоко соседям, а потом и возить своим клиентам в Райцентр. Когда мне говорят: «И зачем тебе всё это нужно? Лежал бы да смотрел телевизор», я отвечаю: «Если я лягу, то уже не встану». И это, наверное, правда. Я убедил себя, что пока работаю, болезнь меня не одолеет. Но то я, а зачем это Оксане?!

Первая корова подоена. Я хватаю ведро и несу в сени, процеживаю через цедилку и разливаю по банкам. Банки трёхлитровые, двухлитровые, есть и литровая ― это банка нашей соседки Зины Перелесовой. Она берёт у нас по литру два раза в неделю. Споласкиваю подойник и бегу назад. Оксана доит вторую корову в сменный подойник ― у нас всё рассчитано, не теряется ни минуты. Коровы у нас симментальской породы и летом дают по ведру утром и вечером. Кроме этого у нас на откорме шесть быков, да телята, да свиньи!

Пока она доит, я даю быкам сено и напускаю им воду в колоды, сваренные из труб большого диаметра.

Около восьми Оксана кончает доить, идёт готовить завтрак, а я отвязываю коров и выгоняю их из денника. Через двор им ходить нельзя: он порос травой, на которой словно стеклянные бусы сверкают капли росы. Навстречу солнцу открывают свои золотые головки одуванчики. В изумрудной траве они смотрятся немыслимо красиво, обтекая Оксанины клумбы с пионами, розами, ирисами, лилиями и другими цветами, названия которых я не могу запомнить. Посреди цветов я устроил беседку, поставил в неё стол и скамейку ― мы иногда там отдыхаем, а чаще Матвейка играет со своими друзьями в неподвижные игры.

Сажусь в седло велосипеда и рявкаю матом на разбредшихся коров, они вздрагивают, мигом сбиваются в кучу, и послушно идут вслед за мной, подгонять их уже не надо.

На лужайке против моего двора встречаю Виктора Игнатьевича Солдатова, соседа со Школьной улицы. Ему ещё нет шестидесяти, но он уже на пенсии ― хватило стажа спасателя на Экибастузских шахтах. Он среднего роста, крепкий, на голых плечах красиво вырисовываются бицепсы. У него тёмно-русые волосы с чуть заметной сединой на висках. Кончик носа опущен на усы. С начала мая до конца сентября ходит в майках или тельняшках.