Добро пожаловать!

Добро пожаловать!

Добро пожаловать!

–Ты снова в тоске? – я уже не удивляюсь. Рауль всегда в тоске. Я уже и не помню тех дней, когда он бывает хоть как-то весел. Ощущение такое, что всю радость из него забирает само пробуждение в этом мире, а яви остаётся давиться тем, что остаётся.

–Я не в тоске, – возражает Рауль, даже не делая попытки подняться мне навстречу. Он так и продолжает валяться бесцельно на диване, который, надо признать, видел не просто лучшие дни, но и лучшие годы. – Нет, не в тоске, просто если бы кто-то нарезал мою душу словно пирог, то получил бы серо-жёлтый кусок безысходности, который дрожит как желе.

Я делаю короткий вдох. Ещё один и ещё. Что меня всегда поражает в Рауле – так это его умение преподнести своё состояние так, что никому вокруг тоже не хочется жить. Именно в этом, думаю, причина его одиночества. Впрочем, он доволен – одиночество – это ещё один способ себя пожалеть.

–Да, это совсем не похоже на тоску, – я пытаюсь улыбнуться, в конце концов, кроме меня к Раулю, как к человеку, уже мало кто расположен. Вот к тому, что он иной раз способен выдать на своих холстах – это да, это признаётся, но он сам как личность – это кошмар и организаторов редких его выставок, и журналистов, и, чего уж греха таить – его же фанатов. Есть великая разница между творцом и тем, кто этот облик творца на себе носит.

Благо, Рауль не любит появляться на вечерах в свою честь, а то его картины бы точно продавались бы меньше. А так – таинственная личность, странный художник с мрачным творчеством. И никаких вопросов!

–Понимаете, Рауль – это гений, его мысли заточены совсем иначе, чем мысли наши, обывательские, – привычно плетёт Тамаш – верный агент Рауля, который держится, наверное, моими молитвами, редкими контактами с самим гением и ещё внушительной выручкой. – Откровенно говоря, и картины его не для всех…

В этом и есть крючок – его картины не для всех, слышите, обыватели? Руки прочь от полотнищ гения! Если вы его не понимаете, то и не смейте ругать, не смейте вообще обсуждать его!

Нагло? Нагло. Но почему-то работает. Благо, мне эти механизмы не прилетели ни разу. Мне плевать. Меня это не волнует, меня волнует состояние Рауля.

–Не похоже, – соглашается Рауль. – Тоска для идиотов. А ещё тоска – это очень сложное состояние. Куда проще мрак. Когда ты точно знаешь, что твоя душа не вывернется и не окрасится никогда иными цветами кроме серо-жёлтых.

–Чёрт с тобой, – я держу себя в руках, – серо-жёлтые так серо-жёлтые. Над чем работаешь?

По виду Рауля очевидно, конечно, что он ни над чем не работает. Он просто лежит и смотрит в серый потолок с продавленного, заляпанного краской дивана. Я не понимаю его – у него много денег, но он предпочитает прежнюю убогую мастерскую, прежнюю одежду и прежнюю жизнь. Иной раз мне кажется, что Рауль не в курсе даже как богат. Хотя я видела его счета, видела небрежные выписки и даже спрашивала его о том, куда он хочет потратить деньги.

Но он пожимал плечами и отзывался одинаково:

–Какая мне разница? В моей душе нет ничего, что я хотел бы найти или отремонтировать.

–Но на деньги ты можешь позволить себе отдых или дом, или…

–У меня есть дом, – отвечал Рауль, – а отдохнуть от этого мира можно лишь в смерти. И вообще – будь добра и помолчи.

Приходилось молчать. Впрочем, считать чужие деньги – это дурной тон. Людской тон, от того, быть может, он Раулю и противен, Раулю не нравится быть рядом с людским родом.

–Я работаю над автобиографией, – но Рауль удивляет меня в этот раз, хотя я видела, кажется, уже всё.

–Автобиография? Что ж, это хорошо. Думаю, что Тамаш найдёт способ её презентации. Для поклонников и критиков это будет интересный ход, – я действительно рада, но радость моя проходит, когда я оглядываю мастерскую и вижу лишь краски, обрывки холстов, какие-то тряпки – словом, весь привычный бардак творца, – я думала, ты пишешь уже.

–Я обдумываю, – отвечает Рауль, – лежу и пишу в уме. Это не так-то просто как ты думаешь. Надо написать о себе так, словно мне о себе интересно.

–А почему ты вдруг решил перейти на автобиографию?

Рауль колеблется. Мне уже даже кажется, что он мне не ответит, но он вдруг отвечает:

–Надо что-то делать. Хочу добавить немного красного в свою жизнь. Понимаешь?

Не понимаю. Каждый из этих гениев, что встречается на моём пути, ведёт себя как книга на чужом, вымершем тысячу лет назад языке. Кто-то, впрочем, лишь прикидывается, но у Рауля в самом деле беда – он видит мир и ощущает себя по цветам. В первые месяцы нашего знакомства, когда он походил ещё на живого человека, а не на заживо гниющего гения, он мне объяснял:

–Зависть во мне цветёт как свежая зелень, а ненависть – холодным морем. Мигрень цвета сирени, – и показывал мне тюбики с красками. – Я чувствую цветом. Понимаешь?

Тогда я его понимала.

–Красного так красного, – соглашаюсь я, – но Тамаш планирует на конец года твою выставку. Конец года уже не за горами. А у тебя из нового…

Осекаюсь. Раулю, похоже, плевать, что у него репутация, выставка на кону. Всё это мы уже проходили не раз, не два и даже не десять раз. Его постоянно приходится подпинывать. Причём, в последние годы всё чаще. Исписался? Кто его знает. Но на этом и держится мой долг.

–Ты как вообще вошла? Я тебя не звал! – вдруг спохватывается Рауль, но спохватывается о другом. – В последний раз я вообще велел тебе уйти и не приходить без приглашения! Так какого чёрта ты здесь?

Ха-ха-ха. Рауль, а ведь я была готова!

Я вытаскиваю из-за спины предусмотрительно прихваченный мною же коврик у его входной двери. Коврик засален и грязен, но на нём ещё можно прочесть: «Добро пожаловать!».

–Вот, – я протягиваю коврик ему, чтобы он мог рассмотреть получше.

–Ненавижу! – стонет Рауль и отворачивается к стене. – Что вам всем от меня, а?

–Выставка! – напоминаю я. – Садись и работай!

–Ты моя муза, а не тюремщик, – Рауль пытается давить на жалость.