Дочь русалки

Дочь русалки

— Я к Смирнову, — громко и чётко выговорила она, притворяя за собой дверь. Смело сделала шаг, но тут же остановилась и тревожно заоглядывалась вокруг, будто здесь был не гостиничный номер, довольно скромных размеров, а большой пугающий офис, где за каждым столом сидят люди и все смотрят на неё. — К Константину Сергеевичу, — добавила она уже не так громко, но по-прежнему не выделяя меня среди тех, которые могли ей привидеться. Я встал и неловко обозначил себя. Лишь после этого она пересекла комнату и присела на стул сбоку от стола. — Моя мама была русалкой. Вы об этом напишете?

Она сидела у меня в номере, на самом краешке стула и давила ногами в пол (я видел напряжённые икры). Напряжение передавалось и выше, на тонкое туловище и длинную шею. Первые минуты она походила на церковную свечку, только что поставленную на тетрапод, ещё прямую, твёрдую и холодную, не успевшую размягчиться от жара других свечей. Свет от казённой настольной лампы, согнутой на краю стола колесом, чтобы только чуть-чуть, исподлобья, подсвечивать клавиатуру компьютера, не попадал на её личико, маленькое и бледное, как укатившееся по тьму облупленное перепелиное яичко. Это пространственное уменьшение я могу объяснить только шоком: вдруг резко открывается дверь, входит некто, садится и говорит: её мама была русалкой.

— Вы записывайте, печатайте, ну давайте! — поторапливала она меня, то и дело заглядывая в экран ноутбука. Отблески лампы вспыхивали в её глазах белыми искрами — так сгорают обугленные волокна на свечном фитиле.

Так я узнал, что у капитана Плескова есть жена. Мы познакомились с ним всего пару месяцев назад. На охоте. И то был, наверное, знак судьбы, поскольку та же судьба располагала гораздо большими шансами свести нас где-нибудь на дороге: капитан был местным гаишником.

На охоту меня приглашал заместитель главы района (а реально даже глава, поскольку именно он контролировал весь районный лесной и лесозаготовительный комплекс — почти единственный источник дохода в этих гиблых, отсталых, выморочных, с поникшим сельским хозяйством местах). За глаза его называли цыганским бароном, хотя он был не цыган и уж никакой не барон, а просто местная мафия, однако и свой мужик, как все говорили. Происходил он предка с характерным прозвищем Цыга, который был упомянут в летописи ещё пятнадцатого века, так что однофамильцев его и далёких родственников его, от Цыгиных до Цыговских, в районе насчитывалось до пары сотен. Корни и ветви этого могучего генеалогического древа были раскопаны и обнажены ещё советскими краеведами, которые настолько дотошно и настолько системно изучили биографии всех купцов, врачей, директоров школ, лётчиков, кандидатов наук, полковников и одного вице-адмирала, что мне оставалось только литературно почистить и подстричь всю эту крону — отработать когда-то взятый по глупости, а больше из жадности, аванс. Книгу финансировала местная власть. Речь в ней не шла, конечно, о родословной исключительно «цыганского барона», но всеми хорошо понималось, кого именно должен был отображать самый верхний лист, стоящий на макушке древа торчком.

Я жил и работал в гостинице, держась поближе к библиотеке и краеведам, поскольку все мои предыдущие пребывания, в Доме рыбака и охотника, никогда не бывали плодотворными. А время и совесть поджимали.

Два месяца назад то было воскресенье, когда меня разбудила ночной администратор и поставила посреди комнаты мои старые разношенные валенки с новым комплектом байковых портянок. Я оделся и вышел на пустынную площадь перед гостиницей. Кроме гостиницы, на эту круглую площадь выходили все наиболее значимые здания района: почта, администрация, милиция, банк, старый Дом культуры и новая церковь. Все они разновысокой и разноликой деревянной и каменной стеной окружали памятник Ленину. К нему я всякий раз подходил как человек с ружьем и только в силу несоизмеримости роста не беседовал по душам, а стоял внизу на часах.

Трехосный «ЗИЛ» с кунгом описал дугу вокруг памятника, заюзил на снегу и шумно, как мамонт, пышкнул, выпустив воздух из тормозов. В кунге сидело человек пять. Кто-то был мне знаком: егерь Вася по прозвищу Большевик, местный предприниматель по имени Олег и знаменитый на весь на район зубной техник Глеб Палыч. Были и другие, из районных начальников. Со всеми мы выпили за встречу, а с капитаном Плесковым — за знакомство. В то воскресенье цыганский барон тоже собирался на лося, но по какой-то причине не поехал, и это гаишного капитана Плескова удручало: он явно надеялся о чём-то переговорить. Будучи сам чрезвычайно далёк от местной политики, я лишь приглядывался к новому человеку. На номерах мы стояли рядом и даже несколько раз сходились покурить, когда стало ясно, что лось сегодня не выйдет.

Это был уже стареющий офицер с невыразительными блёклыми глазами и вообще очень снулым видом. У него были впалые, но будто подпертые языком (двумя языками) щёки, сухая матерчатая кожа на скулах и рогожные мешки под глазами. Одет он был тоже как-то затрапезно. Не в модном охотничьем камуфляже, а в старом выцветшем милицейском бушлате, и брюки на нём были тоже давно не голубые.

— Ну что, мужики, сегодня без костра и ста грамм на крови? — озвучил кто-то угнетавшую компанию мысль, когда мы вернулись к машине.

Переживать сели в кунге, докрасна натопив печку. Здесь я оказался сидящим прямо напротив капитана. Тот был ещё более невесел и ещё более этим выделялся. Но, в целом, сидели хорошо. Неловкость меж нами возникла только однажды, когда я несколько шумно начал припоминать Васе-егерю, чтобы за ним имеется старый долг — сводить меня на Русалочье озеро, где, по преданию, стоял местный алатырь-камень и было мольбище чуди. Летом, Вася говорил, туда никак не пробраться, но можно на снегоходе — зимой. Вот тут и возникло неловкое молчание, когда я начал при Плескове говорить по Русалочье озеро. Но, правда, я тогда совершенно не знал, что в периоды обострения жена Плескова ходит по селу, входит в первый попавший дом и сразу начинать говорить, что она родилась от русалки.