Догоняя правду

Догоняя правду

Глава 1. Неродные

По осени, в конце месяца первых инеев и листопадов, гуляла вся деревня на Венеркиной свадьбе. Свадьба-то Алмазная. Со всех уголков мира съехались дети, внуки, правнуки. Не всем односельчанам повезло дожить до юбилея. А Венерка с Демиром уже шестьдесят лет вместе. Соседки одинокие на лавочках всё вздыхают, когда с пригорка видят спускающуюся парочку. Сухенькая колченогая Венера и одноглазый, кособокий Демир. Кто кого за руку ведёт непонятно. Их фигуры издалека походили на дряхлую лиственницу, у которой нижние ветки жёлтые, отмершие, а душа ещё молодая, зелёная, тянет оставшиеся, не осыпавшиеся, иголочки вверх, к свету.
– Горька! Ох, как горька! – чернявый бугай с проседью в бороде, что сидел в конце стола, поднял стопку. Гости оживились. Гармонист чуть дрогнул, рванул меха, растянул гармонь до предела бритвой по сердцу, да так, что все псы в округе подхватили мелодию. Разноголосье затянуло:
«Каким ты бы-ы-ыл, таким и остался....».
– А Венерка-то наша, как молодка, зарделась, а стать все та же, муж, что гриб скукожился, а она стоит – осинкою, – выкрикнула бабка Тома, скинув цветастый платок с плеч, и пошла по кругу, завлекая гостей в танец.
– Выпьем за молодых, выпьем, выпьем, – друзья и родные дружно чокнулись и выпили горькую:
– Долгих лет! Будьте здоровы!

– Сегодня даже из газеты приехали!
– А Демирка говаривал, что расскажет, если дотянут до Благодатной-то, как познакомились!
⠀ Баба Венера провела рукой по редким седым с рыжиной волосам так, будто до сих пор копною красовались локоны. Глянула на старшую дочь. Та подлетела, ловко приобняла старушку. Осела в её объятиях, когда-то статная красавица Венера, и поковыляла в дом. Следом, вцепившись в дочернюю руку по другую сторону, поплелся низенький дед, припадая на изношенных ногах, старый Даёшь Миру Революцию. С чёрной повязкой на глазу.
– Гостюшки дорогие, молодым отдохнуть надо бы, а вы гуляйте. Журналистку не обижайте!
Молодая корреспондентка районной газеты нагнала супругов.
– Венера Степановна, вы обещали, я с утра приду! Ваша жизнь – пример молодёжи!
– До утра ещё дожить надобно, да и не Венера я, Тоська я, обыкновенная Тоська, – прошелестела старушка, не оборачиваясь.
– Мамочка, ты таблетку приняла? Опять ум за разум заходит, какая ты Тоська? – Венера только переступила порог своего дома, скукожилась. Превратившись в чайную розу, что завяла ещё в прошлом веке между страниц стихов Ахматовой. В книжонке ручного переплёта с полки возле кровати Венеры.
– Завтра всех собери! Отцов пиджак найди с медалями и моё платье из крепдешину, с парчовою оторочкою по рукаву и жабо, – Венера доковыляла без помощи дочери к кровати, припадая на ногу, которая заметно короче. Не успела Лариса ответить, перед её носом закрылась ситцевая шторка из цветных лоскутов. Разговор окончен.
– Папа, вы-то куда? Уже стемнело! – метнулась вслед старику, юркнувшему из дома.
– Матери мяты вечерней, она с нею спит как дитя.
– Помогу, – Лариса, придерживая отца под локоть, повела к грядкам.
– Без тебя до сих справлялся, иди к остальным, не перечь, – дочь, пенсионерка Лариса Демировна, опустив плечи, послушно ушла к гостям.

В вечерней прохладе стрекотали цикады, по небу пронеслась колесница Царицы Ночи, разбрасывая мерцающие звезды, наполняя луну жемчугами и серебром. Пахнуло с полей ночной прохладой, дымком берёзовым с соседской бани, донеслась из-за дома нестройная разноголосая, но до чего ж душевная «Шумел камыш, деревья-я гнулись...».
– О, Ларочка, давай запевай с нами, твои-то все разъехались, мы тебе поможем прибрать. Пусть «молодые» отдыхают, – хихикнула соседка, баба Люся.
– Да, управлюсь, завтра мама сказала всех собрать. Все мои в санаторий поехали? Надо бы позвонить. Не приедут, взбучку устроит всем. Как была, так и осталась командиршей. Если б не ноги, так бы и жила со своими свиньями.
– Будет тебе на мать обижаться. Хорошие люди из вас получились. Тринадцать ртов подняла. Отец-то твой, ты уж прости, какой из него помощник, эх, – ровесница Венеры, баба Люся девяносто двух лет, крепкая шустрая старуха, похлопала Ларису по руке. – Не хорошо, почитать надобно мать и отца. Если б ты только знала, чего они пережили....
– Да, мать спросила когда выпускной, я была на втором курсе, не знаю чего они там пережили, а я не забуду как обноски носила и в ледяной воде бельё стирала, когда она свиней своих от падучки спасала, лечила и в попу целовала.
– Да, если б не мать и в живых бы тебя не было и тут бы не стояла, не умничала теперь. Злой твой язык. Сколько лет прошу подруженьку мою все вам рассказать. Нет же ж, упёртая.

К обеду собрались в узком семейном кругу. Шестнадцать родных и близких людей. Журналистка, начинающий корреспондент газеты «Вечерняя Рязань», наматывала круги вокруг дома. Осоловевшая и потрёпанная, будто с третьими петухами встала и пешком из города шла. Что-то бурчала в диктофон, и сама с собой разговаривала. Правнуки Венеры и Демира ненароком мячом пнули акулу пера, и хихикая, спрятались за смородиной.
– Лизонька, мама зовёт к чаю, готовы все! – Лариса выглянула из окна с резными наличниками.
– О, разверзлись хляби небесные, – пробубнила сквозь зубы Лиза, разглядев узоры на ставнях. Вспомнилась ей научная работа в институте о символах старославянских на окнах. По низу птички, зверушки – к плодородию. Наверху наличников солнышко и линии волнистые – те самые хляби (нижнее небо, несущее живительную влагу). «Символично», – подытожила про себя журналистка, входя в дом.
Огромный стол, покрытый кружевной белой скатертью, в центре светлой комнаты. Во главе стола – Венера в бордовом крепдешине. По левую руку плюгавенький дедок, чей вид абсолютно противоречил представлению Елизаветы о человеке, призывающим мир к революции. «Хотя...на Ленина похож чем-то», – улыбнулась Демиру Лиза и уселась на предложенный стул чернявым бугаем, по правую руку от хозяйки дома.
– Сегодня мы собрались не все, от чего сердце моё кровью обливается, ну что ж… Витенька, Артемий, Дмитрий, Лёнечка, Мариюшка, Толенька, Павлик, царство небесное, – Венера набожно перекрестилась. – Дети мои, то, что сегодня расскажу, касается вас. Скоро мы с отцом отправимся туда, где и познакомились. Пришло время. Но камень с сердца надобно снять, пусть будет рядом пришлый человек. Я так решила. Может легче новости мои воспримутся. Да, ваша мать всю жизнь жила так! Важно было, что скажут люди. Важно имя доброе сберечь! Для вас думала, лучше так! Вот она от имени тех людей и скажет. Права я или нет?
– Не томи мать, если про похороны, то подпиши бумаги, давно прошу, на дом, что Толик записал на тебя. Продадим, и на пышные поминки, и на пять свадеб хватит, – огромный детина огладил бороду и заржал во весь голос, постучав по столу руками.
– Хватит, Егор, тебе лишь бы что продать, а зарабатывать не научился, – вставила холеная рыжеволосая дама лет пятидесяти, поправив толстенную золотую цепь на шее.
– Сонька, ты-то много заработала? Трудилась она, под старпёров ложиться большого ума не надо, – выцветшая белобрысая женщина в сером платье, похожая на монашку, съязвила. И с опаской глянула на мать.
– Цыц, срамиться не надоело? – глава семейства снова стала партийным работником, руководителем Ветеринарного Управления области, главврачом лучшего свинарника.
– Мам, не нервничай. Рассказывай уже. У всех дела, работа, не томи, домой ещё трястись из этой тьмутаракани, – откинувшийся на спинке стула худой очкарик со сверкающей лысиной на затылке высказался и поджал губы.
– Так тому и быть. Родные мои дети – не родные вы мне.
⠀ Повисла тошнотворная тишина, слышно было как взвизгнул комар и заклокотало сбившееся дыхание в грудине чернявого бородача. Старый Демир закашлялся в хилый кулачок.
⠀– Родилась я в Орске. В Аккермановке дом был, отцовский ещё, добротный в два этажа, саманный, с пристройками. И коров держали, и коз.
⠀ По комнате побежал нервный шепот.
⠀ Я на ветеринарного фельдшера успела выучиться до войны. А в сорок первом ящур одолел. Солдатики на войне гибнут, мясо нужно, шкуры, молоко раненым. Мы ж глубокий тыл. А у нас рогатый скот на забой. Расстрельная статья, а мы не уберегли, когда все надо сделать для победы! А ящур тот проклятущий и человеку передаётся. Взрослым-то реже. Чаще дети. А животные перестают есть и падеж наступает.
– Мам, ну к чему это все? – ты о своих парнокопытных даже в гробу будешь разглагольствовать.
Венера даже бровью не повела. Продолжила:
– А началась уже эвакуация, люди прибывали и прибывали. Раненые, женщины, дети. Под госпиталь школы отдавали и клубы. А приехавших селили и в подвалы, и чуланы, и даже в землянки. Кому повезло больше, так теснили местных, подселяли. Помню, женщину приютила с двумя детишками, так у них в каждой складочке рубашонок, трусиков – вши. Кишмя. В ушах и то вши. А водопровода нет. Экономия. Всю воду подавали на заводы. Тульский завод к нам эвакуировали, который технику военную делал. Многие заводы у нас были, все для них: свет, вода, еда. А мы голодали. И пришёл тиф. То пострашнее ящуров. Гепатит, тиф, туберкулёз. Воду пили прям из Урала. Первая же напасть – воду кипятить не на чем без электричества. Схоронила я в тиф мать, сестру и осталась я с Лидушкой. Трёхлетней. Милушка, – мать посмотрела с любовью на миловидную женщину, на другом конце стола, уставившуюся в чашку с чаем.
– Мамочка, – она подняла глаза, полные слез. – Как ты всё это выдержала?
– Ты моя, единокровная!
– Я догадалась давно, фотокарточку видела сестры твоей с малышкой. Та девочка с фото меня родила. А ты для меня мать! Вы – мои родители! Моим детям лучших бабушки с дедушкой и желать грех.
– Ну, будет тебе!
– Венера Степановна, а расскажите про фронт, вы же ветеран, а медали не носите! Почему?
– Так они у больше, чем двадцати миллионов наших людей, всех, кто приближал Победу. Я не одна такая, мои медали – мой герой носит, вместе со своими. А мне они на сердце давят. Больно.
Из-под стола появилась русая головка, скатерть поползла вниз. Огромные серые глаза с янтарными капельками на радужке, в упор смотрели на Венеру, хлопая веером чёрных ресниц:
– Бабушка, если не родные, значит не любимые?
– А, ну, иди сюда, проказник, кто взрослые разговоры подслушивает? Бабкино воспитание! – шикнула прабабка Венера.
– Мам, можно хоть сегодня дочь мою не вспоминать, – дама с медными кудрями нервно поправила цепь плетения имени железного рыцаря Отто Бисмарка. И жестом прогнала внука, который тут же исчез за дверью.
⠀ Мальчуган выбежал на улицу и на всю деревню закричал:
– А мы не родные, мы не родные!
– Ну что? Довольна? Балаган надо заканчивать, – человек в очках потёр лысину и рванул ворот рубашки, ослабив узел галстука.
⠀ Неожиданно, упираясь в стол дрожащими костистыми руками, поднялся дед Демир, сверкнул бельмом на единственном, когда-то карем, глазу. Недовольный гомон стих.
– Балаган устроили вы. Слова мать про каждого из вас плохого не сказала. Вас из тринадцати шесть осталось. Шесть бесхребетных бесчувственных людей. У матери туберкулёз костей. Всю жизнь мается. Под юбкой там не ноги у ней – коряги, а она работала. Софочке послать, Милочке, Егорушке, Русланчику. Никого не забыл? Память не та нынче, до всех переводы доходили, никого не обидели?
– Обидели, мне стыдиться нечего, первый и последний раз приехал, про завещание в лоб хочу спросить!
– А мне земли достались, гектаров десять по случаю, ты документы справлял, и как корова языком слизала. Ни денег, ни документов. Смолчал я. Материны нервы дороже.
– Вы вот деньги считаете, дети мои, а не дослушали меня, – прошептала, оттого казались слова Венеры зловещими. Кровь, я вам скажу, водица. Любила я вас, как родных. Да вас любить не научила. Лишь бы выучились, думала. Людьми стали. Бед бы только не знали, – старушка хотела встать, побелели косточки под пергаментной кожей, дед подсобил жене, придержав за локоть. Расправила плечи, подняла голову, обнажив шрам на гусиной шее. – Хотите того, или нет, но россказ доведу до конца. В разгар тифа в Орске грянула беда смертельная, вой тот на Преображенской горе с мая сорок второго баб да детишек до сего дня в ушах стоит. Проснулись мы от того, что вода о стены дома плескалась. Помню, снится мне ишо, плыву я на лодчонке по морю, я-то в лодчонке, гребу, гребу, а лодка не двигается. Во все стороны вдруг как закрутится. Тыща рук стариковских и детских лодку на дно тащат. И этот вой… Паводок тот не сравнится с тем, что в тридцатые был. Урал затопил все припасы, и последние медикаменты. А трупы так и плыли по реке, так и плыли, синие, жуть. Запах так в носу и стоял, сладковатый, но ни с чем его не спутаешь…
– Я курить, – шумно отодвинулся стул и клокоча, как забытый чайник на плите, Егор вышел, хлопнув дверью.
– Вот, мать, а ты говорила чёрствое сердце у Егорки, видишь? Колючий и непутевый, но не злобливый.
Венера с теплотой заглянула в единственный глаз мужа.
– Ты сердцем видишь людей, сердцем, – старушка вытащила из кармана платья клетчатый носовой платок, поплевала на него, и вытерла потускневшее зеркало души.
– Так мило, – журналистка выключила диктофон, наигранно смахнув пальцами несуществующие слезы. – Перерыв?
– Это у вас времени на век хватит, а у нас его нет, – Венера поправила белоснежное кружевное жабо, которое смотрелось комично на бывшем начальнике свинарника.
– В нашем доме жили три семьи. Старуху мы тогда прозвали процентщицей, за то, что она все, что достанет дефицитное, тут же продавала или меняла. Даже обмылок и тот умудрялась продать, и всем приговаривала, что это не её. И ей процент надобно учесть. Так процентщицу первую смыло потоком. Мебель потащило и её следом. Как она орала. И внуки её верещали, я их всех на крышу-то выволокла. Троих детей не доглядела. Не смогла. За мальцом годовалым ныряла по два раза, вода ледяная. Мысль чёрная, или они, или все остальные. Рванула наверх. Две бабки, Лидуська, мальчонка и девочка, да их матери.
– Вот небылицы -то. И зачем, мам, тебе это все надо выдумывать?
– София, помолчи! – не выдержала Лариса. – Ты дочери своей, родной, не верила. Все у тебя вруны и подонки. Выгнала как собаку бешеную из дому, теперь сидишь, умничаешь.
– Дети, я так устала... – голос матери дрожал.
– Мы слушаем, очень внимательно, – попыталась исправить ситуацию Лиза, поглядывая на часы.
– Я пареньку-то Лидоньку сую, а ему самому лет десять, трусится, воет волчонком, в материну юбку вцепился. А мне же надо за помощью. Или лодку искать. Плыть как-то надо на тот берег. А течение крутое. Там уже и скот, и птица, и люди за мебель хватаются, все перемешалось. Вода уже почти до крыши - то поднялась. Я замотала её в платок, и насильно всучила ребёнка. Смотрю, лодка с барахлом, а без людей, я в воду прыгнула. А там, гляжу, за верёвку мальчонка уцепился. Артемий наш. Я доплыла с грехом пополам, ноги сразу свело, ручки - то отцепляю, чтоб на лодку его забросить. А кулачки не разжимаются. Губы – синюшная полоска. Он уж и не соображал вовсе. Ногти до крови в ладошки врослись. Я изо всех сил дёрну наверх его, с этой верёвкой в руках и закинула. Лодку резко закружило в водовороте. Тайка, кричу, Тайка, спаси. А та орёт, мол, плавать не умеет. А вторая глухой притворилась вовсе. Так деваха как сиганет в воду. Лодка её бортами побила. Тут на моторке наши мужики. Ей - то подсобили, и Артемию нашему. А меня, помню, на дно кинуло. Потом все по рёбрам что-то било. И по голове. Вода в носу, в ушах. Запах какой-то серный. Не помню дальше ничего. Но это ж потом я всё узнала. Демир мой спас меня. Спустя сутки выловил. Его, раненого, эвакуировали в наш госпиталь. Он помогал трупы вылавливать. И меня багром подцепил. Вся, говорил, в тине-трясине, в пене, щепках.
– Не мели чушь, спас, Венера тебя спасла, Венера. Богиня же, – пробубнил старик.
– Как скажешь, родненький.
– Как интересно? Вам было видение богини? – поинтересовалась удивленная журналистка.
– Тьфу ты, не верю я во всякие там ваши ведения – привидения!
– Нет, милая, то деревянная статуя Венеры была. Откуда она тама взялась, да еще и с руками, а не как везде безрукая, неведомо. Так одна рука ее треснула и вошла, насквозь порвав плечо матери вашей. Может, и боли она не чувствовала. Что холод был. И крови поэтому мало потеряла. Так их вместе с Венерой и доставали. Думали мёртвая, Тосенька - то моя. Но Венера её спасла. Хотите верьте, хотите нет.
⠀
Венера Степановна опять поплевала на платок и вытерла постоянно мокнущий глаз мужа.
– Вот мужики наши ржали ещё – Венера вышла из пены. И всё – Венера и Венера. А моя милая в морге очнулась и вышла, вся в этой тине. Её в больницу. Не в нашу. Увезли её в другую, ужо не помню куда. Куда?
– Так я там памяти видать лишилась, спрашивают врачи, когда в себя пришла, как зовут. А голос из головы мужской: «Венера, Венера». Я и ляпнула. Так и записали. А когда оклемалась, память- то вернулась, добралась домой. Нашла, собрала детей вместе, родненьких, Лидуську, Артемия, Марию, Лёнечку и стали дом восстанавливать. Потихоньку, помаленьку. Матери их утопли. Как – не знаю. И дети молчали. А тут приказ Сталина – всех женщин на фронт, заменить мужчин: связистов, чистильщиков оружия, кладовщиков, поваров, шофёров. Из Орска тогда двести двадцать пять девчонок молоденьких отправили на фронт. И я пошла. Стрелком записалась. Детей на себя оформила. Думаю, поменяю жизнь. Назвалась им матерью. Венерой, по отцу Степановной, и его фамилии Кондратовой. Документы все утонули. И новая жизнь, решила, начнётся. Кто ж знал, что ещё три года война -то будет проклятущая. Говорили, ещё полгода, и разобьем фашистов. Определила детей в детдом. А оттуда сестра забрала и привезла сюда. На Рязанщину.