Дорожная сказка

Дорожная сказка

Мы поссорились.

Расстались, как это принято сейчас говорить. Фраза звучала интеллигентно и культурно, а на самом деле всё было не так.

Шумно, отвратительно и грязно. Со сдёрнутыми с гардины шторами, с разбитой вдребезги посудой, с ошмётками летнего салата из помидоров на стене и с криками, ну, конечно, с криками, как же без них.

— Идиот! Дебил! Дурак!

Пока она в истерике набивала вещами дорожную сумку, вывалив из шкафа абсолютно всё и не разбирая, что толкает в недра чемодана — простыню или собственное скомканное платье, — я злорадно хохотал, поддакивая ей:

— Да, да, идиот, дурак! Да! — и щеки горели от злости и стыда.

Дождался. Заработал. Спасибо, любимая!

Финальным аккордом в этой какофонии был грохот двери, захлопнутой ею с особой злостью, и оглушительная, невероятного космического звучания гулкая тишина: я остался один, а она умчалась на вокзал, а оттуда — ночным поездом до городка, где жили её родители.

Вот и всё.

Развод. Раз-вод. Ра-а-аз-вод...

Даже мой злорадный и горький смех не мог прогнать эту растерянную, напряжённую тишину, которая, казалось, смотрела на меня испуганными глазами и спрашивала — а что делать-то? Что дальше? Как дальше?

Как дальше...

Первое время я хорохорился. Пока рана свежа, пока адреналин ещё прижигает её и лечит, боли нет. Подумаешь, какая фифа! Да ради бога. Ищи себе кого получше. Поумнее.

Потом, дня через два, всё же решился набрать её номер.

Осмелился.

Слушая гудки, я с тоской понял, что на самом деле ужасно боялся это делать, боялся этих долгих гудков, этой упрямой немоты и безжалостного отказа.

Не берёт трубку...

Да чёртова кукла!

Я набирал её номер снова и снова, пережив первую, самую острую боль и самый ужасный, тоскливый страх быть отвергнутым, набирал упрямо, ещё упрямее, чем она молчала, стараясь вновь — как обычно — заставить её меня выслушать и сделать по-моему.

Заставить.

Без толку.

Та-ак...

В этой горячке, в надежде на чудо и в пронзительно немых упрямых гудках я промаялся остаток рабочей недели, но она так и не ответила. А вот до её мамы я дозвонился с первого раза.

— Да, у нас, — вздохнула тёща. — Настроена разводиться.

Я помолчал, переваривая информацию. Сердце заходилось в бешеном мучительном ритме, и даже рука, удерживающая трубку, слегка подрагивала...

— Я приеду, — кратко сказал я голосом, не терпящим возражений, хорохорясь и строя из себя непрошибаемого человека, которого эта новость не выстегнула, нет. — Обсудим детали... развода.

— Приезжай, — тёща опять тихо вздохнула и дала отбой.

Раз-вод... чудесно!

В субботу на город обрушилась адская жара. Воздух был тяжёлый, влажный и душный, как в бане, — дышать абсолютно нечем. В этом вертепе мне предстояло трястись в поезде — меньше суток, конечно, и в отдельном купе, а не в общем аду плацкарта, пропахшем грязными носками и чужим потом, но всё равно — удовольствия мало. Даже задернув куцые беленькие шторки на окне, отгородившись от раскалённого добела вокзала, я не обеспечил себе защиты от беспощадного солнца. Я ужасно злился, воображая предстоящие мучения в тёмной коробке на колесах, к этому добавлялся нездоровый мандраж от неизбежной встречи с её родственниками... и с ней.

Как же не хотелось видеть всех этих людей! Слышать в их голосах осуждение и, наверное, издёвку! Чёрт знает вообще, что скажут, и спасибо, если морду не набьют.

Да уж, положение...

Ехать не хотелось совершенно, но и ехать я не мог. Что-то тянуло меня туда, и я тащился, как собака на запах смерти, подрагивая всей шкурой и едва ли не поскуливая.

Уже в поезде, разместившись на своей полке и запихав чемодан наверх, я ещё раз набрал её номер. Я долго этого не делал, почти сутки. Теперь же, набирая знакомые цифры, я ощутил то, что от себя самого долго скрывал — надежду. Я очень, очень хотел, чтобы она ответила! Отозвалась. Оттаяла хоть немного и хотя бы послушала меня... Да просто узнала от меня, а не от своей матери, что я еду.

Но она не ответила.

Раз-во-од...

— Да к чёрту всё, — выругался я вслух. Мандраж давал о себе знать, он выходил наружу какими-то ненужными движениями, действиями, непривычными словами. Вот сроду сам с собой не разговаривал...

Делать было абсолютно нечего.

Читать не хотелось. Отгадывать кроссворды — просто невозможно. Есть — тем более, хотя я всё же прихватил с собой пару "дошираков" и кусок колбасы. По такой жаре к утру испортится гарантированно.

Да что же делать, что же делать...

А вот воды я с собой не взял, болван!

Когда поезд тронулся, и мне сразу же захотелось пить, я понял, что придётся довольствоваться чаем, взятым у проводницы. Это жуткое пойло было кипяточно-обжигающим, и от него становилось только хуже. Жара изматывала. Окно категорически отказывалось поддаваться, и я чувствовал себя посаженным в духовку и запекаемым в собственном соку. Да я с ума тут сойду к концу пути!

Я ненавидел этот поезд. Я ненавидел эти бесконечные поля за окном, которым не было конца и края, и только стук колес и мягкое покачивание чуть-чуть успокаивали меня.

На маленькой станции под городом ко мне подсел ещё один пассажир, шумный неуклюжий дядька в возрасте. Он долго размещал свои вещи, какие-то узлы, ведро с ягодой, обвязанное испачканной ягодным соком тряпкой, и всё порывался мне рассказать, к кому он едет и что везёт, раскатисто хохоча и громыхая дорожной алюминиевой кружкой. Это был не человек, ей-богу, а домовой какой-то. Из его карманов торчали какие-то бумажечки и рыболовные снасти, на полях мятой панамы прицеплены крючки и разноцветные перья, а бумажников у него было, кажется, штуки три.