Дрова

Дрова

Почему мы любим смотреть на огонь костра, камина или печи через открытую дверцу? Наверное, потому что наши предки, сидя рядом с костром, чувствовали безопасность своего существования. С одной стороны, дикий зверь боится огня, с другой, - костер очерчивает вокруг освещенное пространство, и враг не может подойти совсем близко. А далекий враг не страшен, если ты воин и за твоей спиной твое племя, семья, дети, которых надо защитить. Пусть враг боится тебя! Само ощущение ответственности за чужие жизни вливает силы и уверенность в тебя, и поэтому твое копье и стрелы разят без промаха. И жизнь твоих близких в безопасности, ведь на пути опасности стоишь ты – вождь, воин, отец. Наверное, такое ощущение было у наших предков, которое сейчас трансформировались в неописуемое чувство, которое охватывает вас вблизи огня.

Неуправляемый огонь внушает ужас, что еще раз подтверждает особые отношения человека с огнем. Открытый, управляемый огонь дает уверенность в основательности бытия, не управляемый – вызывает ужас перед силами, которыми ты не в состоянии управлять. Впрочем, это не только огонь. Журчащий ручей дает уверенность в спокойствии жизни и в ее бесконечности, не управляемая вода – это стихийное бедствие, демонстрирующее ничтожность отдельного человека перед силами, которые он не в состоянии даже охватить своим сознанием, не то, что управлять ими.

Человек могуч в своих достижениях. Ракета, улетающая в космос, опираясь на струю огня, плотина, перегородившая ущелье, по которому раньше стремился поток – это признаки могущества интеллекта человека, возможности покорить природу в ее самых крайних проявлениях. Но, увы, это иллюзия и лишь временное соглашение, которое человек здесь и сейчас заключает с окружающим миром. И поэтому: Спички детям – не игрушка – относится не только к детям, и не только к спичкам.

Мои ранние детские воспоминания неразрывно связаны с горящими печками. Вначале мы жили в доме с печным отоплением, и большую часть года в нем каждый день топилась печка. Потом мы переехали в новую квартиру, в которой было центральное отопление, но на кухне стояла печь для приготовления пищи. Мы не часто пользовались ею, так как для повседневной готовки использовался примус. Но когда мать затевала, например, пироги, то печь разжигалась. Она была не маленькая, но вполне умещалась в кухне, не стесняя нас. Иногда, чаще в сильные морозы, когда батареи центрального отопления не справлялись с тем, чтобы нагреть нашу большую квартиру, отец растапливал ее, чтобы в квартире стало теплее. И тогда я садился перед ней и смотрел, как за дверцей вначале очень слабо, а потом все сильнее разгоралось пламя. И вот печка начинала гудеть, сверху на нее ставили выпускающие пар кастрюли с чем-то вкусным, но меня завораживал огонь, который, конечно, был опасен, но одновременно и непреодолимо притягателен. Печь прогорала, отец приносился из сарая еще одну поленницу дров, клал их возле, открывал дверцу и подкладывал пару поленьев. Печь начинала гудеть снова, а я сидел напротив, стараясь быть незаметным, и что-то происходило в моей детской душе. И это что-то было очень важное, потому что иначе я не запомнил бы этого бдения перед горящей печью. А сейчас я вспоминаю все это. Даже рисунок на печной дверце, которая отрывалась, чтобы поглотить очередное полено, и открыть путь жару, вырывавшимся из печи, накрывая все пространство перед нею струей необыкновенного тепла. Потом дверца закрывалась, и я опять смотрел через щели, как внутри бушует огонь. Огонь был покорен, и я чувствовал себе его властителем.

Наверное, отец хорошо понимал меня и в чем-то разделял мои ощущения. Может быть, он в детстве тоже сиживал перед горящей печью. Поэтому, когда в поддувале скапливалось побольше выпавших сверху углей, он закапывал в них несколько картофелин, чтобы запечь. После этого ужин превращался в праздник, когда на столе была не традиционная жареная картошка, а запечённая, с черной коркой, которую надо было счистить и под ней оказывалась коричневая и вполне съедобная. Картошка не разрезалась, а обязательно разламывалась на части и солилась крупной солью. Рядом стояло блюдце с подсолнечным маслом, в которое можно было обмакнуть кусок, но я этого не делал. Все и так было очень вкусно. Пиршество могло сопровождаться традиционными солениями, но главное было в запеченной картошке. В ней соединялись традиции далекого прошлого, что осталось в моей родовой памяти от тех времен, когда костер был единственным инструментом приготовления пищи. А технология этого приготовления была проста: надо было подержать над языком пламени сырое мясо, и оно становилось гораздо вкуснее. Я, наверное, и ощущал себя таким дикарем, который только что отошел от костра, держа в руке обжигающую картошку. Хотя есть определенные сомнения, что в те времена, о которых я пытался выудить из памяти, была картошка. Ну ладно, пусть не картошка, пусть хобот мамонта или лапа медведя, добытые на охоте.

Но была еще одна сторона, имевшая самое непосредственное отношение к печке – для нее надо было заготавливать дрова. Дрова в виде толстых бревен раза два в год нам привозила машина и сваливала перед сараем. Первое, что надо было сделать – это убрать их в сарай, чтобы они не мешали соседям. Этим занимался отец, так как бревна для меня были неподъемными. Меня к ним не подпускали.

Надо сказать, что в сараях люди в те времена проводили довольно значительную часть своего времени. Кто-то держал кроликов, кто-то кур, а один сосед держал в сарае поросенка. Иногда, когда сарай чистился, поросенок вырывался на свободу и носился по двору, громко и радостно визжа. Скотина, а ведь тоже любит свободу! И тогда мы, дворовые ребятишки, вооруженные палками и хворостинам, с радостными криками носились за бедным животным, пытаясь загнать его в сарай. Оно, по своей наивности, считало, что вырвалось на свободу в дружелюбный мир, но быстро убеждалось, что мир не так уж и дружелюбен. Какое уж тут дружелюбие, когда за тобой гонятся дикари с громкими криками, и каждый норовит хлестнуть хворостиной по спине. В конце концов, поросенок смирялся со своей судьбой невольника, и возвращался в свое постоянное место обитания.