Друг мой, Колька

Друг мой, Колька

Поступки, говорят, выстраивают человека. Может, это и так, не знаю. Да, вы у Кольки спросите, он свой главный поступок в неполные четырнадцать лет совершил: отнял у станичных мальчишек круглую железяку, которую они, купаясь, поймали в горной реке, разогнал этот «лягушатник», а потом, на правах старшего, шибанул ее о скалу.

Прошелестела беда каменными осколками над головами испуганных пацанов, а вот Кольке не повезло: выбило оба глаза, прорядило пальцы на обеих руках… в общем, всего посекло. Думали, до райцентра не довезут.

Определили его, как взрослого, в палату к фронтовикам. Прозвали тоже по-взрослому: Николай Карпович. Так с первого дня повелось: каждый станичник считал своим долгом собрать узелок со скудным гостинцем и приехать в военный госпиталь. Заходили, кланялись до земли:

— Спасибо тебе, Николай Карпович, что Васятку мово спас.

В общем, выдюжил Колька. Вернулся домой, научился ходить без палочки.

Выждал отец и сказал:

— Собирайся, сынок. Ты уже взрослый. В город поедешь, по поездам просить. С тобой на горбу, мне братьев твоих и сестер у голода не отбить.

Все понимал Колька, сам ждал этого разговора. Не раз примерял на себя убогость и сирость. Да только сползали они с его гордой души грязными лоскутами. И тогда, единственный раз в жизни, он встал на колени:

— Говорят, где-то недалеко дядька один живет. Он учит детей играть на баяне. Отвези меня, папка, к нему. Научусь — отбатрачу.

— На гармошке, — мгновенно смекнул хозяйственный казачура, — на гармошке подают лучше!

Мой отец долго отказывал. Не хотелось ему тратить время на бесперспективного ученика — слепого, беспалого и, к тому же, начисто лишенного музыкального слуха. Но голод сильнее разума.

Так в нашей хате появился чужой. Его привезли вместе с платой за обучение: полновесным мешком картошки и черно-белой козой по прозвищу Зойка, которую я сразу же невзлюбил.

Пришлось потесниться. Ведь было нас у отца — малолетних сестер и братьев — целых пять штук. Мамку никто не помнил. Мамка еще до войны сгинула. Люська тоже не в счет, она старшая. Как только исполнилось десять лет, ее отдали «в семью»: за ребенком чужим смотреть, стирать, да помогать по хозяйству. По ней я очень скучал. Люська была очень умная: знала в лесу все съедобные листья и травы и всюду таскала меня с собой. С ней я первый раз испытал ощущение сытости. Это было незабываемо: совсем не мечтать о еде! Правда, от листьев сильно вязало во рту, слипались кишки, и болел низ живота. Тогда мы с сестрой выбирались на берег ручья, ложились на скользкие камни и пили холодную воду. А еще Люська пекла замечательный хлеб. Для теста замешивала в равных пропорциях опилки, отруби, толченую грушу «дичку», муку из мешка, и ставила в русскую печь. Получалось вкуснее, чем у отца.

В общем, бегал я сам по себе. Был самым никчемным в семье — типичный дистрофик: непропорционально огромная голова, тонюсенькие ножки и ручки, да вздувшийся, вечно пустой, живот.

С появлением Кольки, жизнь моя стала более упорядоченной.

Привалило забот и хлопот: нужно было пасти ненасытную Зойку.

Эта мерзкая животина не ставила меня ни в ломаный грош. Таскала за собой на веревке в поисках более сочной травы, пока ей самой не надоедало. Я бегал за ней, спотыкаясь и падая, а Колька, тем временем, «учился на музыканта». Отец отводил его в пустующий сельский клуб, показывал простейшие гаммы и уходил на работу, прикрыв за собой дверь и плотно захлопнув ставни, чтоб не пугать работников сельсовета, который находился в хате напротив — все одно, мол, слепой.

Как я уже говорил, не было у Кольки музыкального слуха, зато голосище сродни упрямству. Он упорно терзал меха несчастной гармошки, с силой давил на клавиши своими обрубками и утробно орал: «Гэ-э-э!!!». «До» первой октавы, «си» самой последней, и все прочие ноты звучали для него одинаково: «Гэ-э-э!».

После обеда я поступал в распоряжение Кольки, становился его глазами. Дел было много: заготавливать сено на зиму, хворост для печки, а когда наступал сезон — собирать в лесу дикие груши и сдавать их заготовителям.

Лес, прилегающий к нашей станице, был изначально поделен на сектора, по количеству едоков в каждой семье. Люди выходили на промысел целыми семьями, так как эта работа сулила живую копейку. С появлением Кольки, в нашей маломощной команде появился, серьезный игрок.

— Ты, Юр, на толщину не смотри, — инструктировал меня старший товарищ, — главное, чтоб вверху было рясно!

Я находил подходящее дерево, и тогда начиналось самое удивительное. Колька вжимался в ствол, обнимал его своими лапищами и начинал раскачиваться. Как это у него получалось? — до сих пор не пойму, но только вся крона приходила в движение, начинала мелко-мелко трястись, и на землю щедрым потоком сыпались спелые, зеленые груши, и даже листва. Когда этот поток иссякал, мы начинали сбор. Куда там угнаться за Колькой! Его трехпалые клешни двигались с удивительной быстротой. Я едва успевал наполнить небольшую холщевую сумку, а он уже завязывал последний чувал.

Оставив основной урожай там же, под деревом, мы до позднего вечера перетаскивали груши в заготконтору. Бывало и так, что не успевали. Но за целостность наших мешков, оставшихся где-то в лесу, как-то не беспокоились. Ну, не было в нашем народе привычки прибирать к рукам то, что плохо лежит.

Ничто так не объединяет людей, как тяжелый совместный труд, где один от другого зависит. Постепенно мы с Колькой стали друзьями. По своему развитию он все еще оставался мальчишкой, все объяснял очень доходчиво, потому что не забыл времена, когда еще был зрячим. Так, по его наводке, по внешним образным признакам, я научился находить гнезда земляных пчел, раскапывать их и добывать ярко-желтые бусинки ароматного меда. Он же мне посоветовал изредка угощать медом козу, чтобы она с большей охотой ходила за мной.