Dual ч.2

КНИГА ВТОРАЯ. 1. Сара

Мне было восемь, когда это случилось.

Мы с родителями ехали по какому-то богом забытому шоссе на Аляске. Вроде мне очень захотелось увидеть северо-восток страны, двуглавую гору Мак-Кинли и много всего, о чем я только-только прочла в географическом журнале. А, может, это отцу захотелось в те края. В общем, когда у него выдался отпуск, он посадил нас в машину — черный внедорожник, на заднем сиденье которого было так удобно спать, — и мы отправились в путь из нашего Айдахо к границе с Канадой. Часто путешествовали дикарями, родители не любили сидеть на месте. День сменился ночью, ночь — днем, канадская территория и Аляскинское шоссе — какими-то бескрайними просторами и дорогами поуже. Одинаковыми двухэтажными мотелями. Становилось холоднее. Отец вел уверенно и быстро; мама, когда сменяла его, ехала медленнее и спокойнее. Ее манера вождения была сдержанной, как она сама. Отец в это время дремал, сдвинув кресло назад и закинув ноги на панель.

Скучно было, спать не хотелось, и я крутилась на месте. Смотрела в окно на проносящиеся в дорожной тьме белые обочины. Снег искрился в свете фар, отдавал синевой, будто размытая акварель. С одной стороны поднимался крутой обледенелый склон, с другой тянулась линия ограждения, за которой до самого горизонта пролегала ровная пустошь. Ни единой живой души; последний город мы проехали много часов назад. Дорога пошла под уклон, и стали видны ее асфальтовые завитки — на много миль вперед, до самых гор.

Я даже не поняла, что пошло не так. Внедорожник вдруг повело: одна секунда, один раз я успела моргнуть, один раз мама успела взвизгнуть. Скрип тормозов, раздирающий скрежет — и я лечу вверх тормашками. Перед глазами все кружится, плечо болит, ноет шея. Потом двигатель умолк, звон в ушах постепенно тоже. Я кое-как выпуталась из ремня безопасности, опустила ноги — крыша теперь находилась подо мной, а сиденья наверху. Родители висели на ремнях, как парашютисты на стропах. Мама без движения. Отец слабо вздрагивал.

— Папа-а! — взревела я, размазывая сопли по лицу.

Отец булькнул горлом. Ломано дернулся.

Что-то в нем загипнотизировало меня, заставило заткнуться. Слезы встали комом в груди, там же остались и слова — на целый год последовавшей реабилитации. Мне вдруг сделалось очень холодно. Захотелось спрятаться, стать невидимой. Захотелось проснуться в своей кровати.

Первый час отец глухо стонал. Протяжно, с периодичностью в несколько минут, будто засыпал. А я затаилась в дальнем углу салона, под спинкой сиденья, и слушала в тупом оцепенении. Не хотела, не могла дотронуться до развороченной, поблескивающей алым ноги. До скрытого налипшими волосами лица с раздутыми губами. Это был не мой папа, а кто-то другой, кто-то сломанный, некрасивый. И выбраться из машины не могла — словно окаменела от шока. Просто слушала, как уходит его жизнь.

Стон. Молчание. Стон. Молчание. Стон…

Молчание.

Я осталась одна.

Шоссе было безлюдным, никого в оба конца на долгие-долгие мили. Машины по нему ездили редко, городов поблизости не было. Только снег, горный гребень и асфальтовая полоса, а за ней призрачно мерцающая долина. Тишина, какая может быть только в снегах. Белая пустошь, красивая и равнодушная. Через какое-то время я пересилила себя и выбралась через разбитое боковое стекло. Бесцельно ходила кругами у вздыбленных к небу колес, чувствуя, как дорожки слез примерзают к коже. Когда перестала ощущать ступни, не выдержала и забралась в относительное тепло салона. Там хотя бы не дуло; все стекла, кроме одного, потрескались, но каким-то чудом остались целы.

Еще через несколько часов захотелось есть. От сэндвичей, которые мы брали на заправке, остались только обертки. Я пробралась на передние сиденья, стараясь не касаться неподвижных тел. Обыскала все там, перемазавшись в крови. Единственным, что я нашла, была жвачка в бардачке. Замерзшие подушечки ломались во рту, затем таяли, вязли на зубах, а я жевала одну за другой, унимая голод и страх. Старалась не смотреть на лобовое стекло. На тела, закрывающие обзор. Окно рядом со мной медленно затягивал иней, пока не осталось круглая, с кулак размером проталина, на которую я изредка дышала.

До сих пор помню тот рассвет — нежно-желтый, растекающийся между низкими облаками и цепью гор, лиловой в тумане. Помню каждую его секунду. Казалось, он тянется бесконечно, этот мой последний рассвет. Хотелось спать, глаза слипались. Холод цепко обхватил меня, и я провалилась в какое-то другое место. Рядом стоял кто-то — я видела его невысокий высокий силуэт на фоне окна. И занавески с микки маусами и дональдами даками, россыпь фигурок на синей ткани. Микки маусы и дональды даки, помню их отчетливо. А мальчику, стоящему рядом, было очень грустно, так же, как и мне. Я так погрузилась в ту, иную реальность, что не слышала визга тормозов остановившегося рядом грузовика. Ни криков водителя, ни шороха рации. Была где-то далеко. С Аляской меня связывала лишь кровь. Везде: на стекле, на обивке салона, в воздухе, на лице, на моих руках...

И спустя десять лет я снова в ней, как в красных лаковых перчатках. Сижу рядом с Крисом, мне говорят, что "ранения не опасны для жизни", но меня всю трясет. И я опять не могу ничего сделать, только смотрю.

Как его грузят в черную машину «Герметиса».

Как его руки протыкают иглами, подводят капельницу.

Как бледнеет его лицо под кислородной маской.

Если ничего серьезного, то почему я совсем его не чувствую? Раньше ловила его гнев, радость или страх, а теперь ничего, будто внутри меня все выскребли. Снова впадаю в тупое оцепенение, цепляюсь за его безвольные пальцы. Не могу плакать, что-то упорно не дает.

Он закрыл меня собой. Повалил на асфальт и упал сверху. И нас опалила взрывная волна. Было бы хуже, но Грин сумел направить огонь в другую сторону, основной удар пришелся на лобовое стекло и второй борт. Нас оглушило, осыпало осколками и обломками фургона. Одна из этих железок прилетела Крису в голову, как мне сказали уже в машине. Сама-то я не сразу поняла. Просто вылезла из-под него и заорала, видя кровь, заливающую его лицо. В тот момент он так напомнил мне отца… Я будто снова очутилась на Аляске. В железном гробу на троих.