Душа

Душа

Misericordia

ДУША

Хруст веток под ногой, мелких и крупных. Вот единственный звук в лесу, когда ты там. Когда тебя там нет, то все звуки остаются под вечной печатью. Они не будут известны никому и никогда. Впрочем, если остановиться, то многое можно расслышать: шелест облетающей сосновой коры, упругий трепет бабочки, мелькнувшей справа, гудение слепней, или комариный зуд, когда углубляешься в тень за красной шляпкой подосиновика. А бывает что-то серое быстро порхнет сквозь ветви, и насмешливо пискнет-крякнет из темно-зеленой бездны.

Золотое крошево солнца падает на лицо, чуть душная перепрелость из миллионнолетних слоев еловых иголок и глубокого мха поднимается от ног до лица, и там соединяется с солнцем. Я ухожу все дальше, по колеям, оставленными лесовозами, которых ни разу не встретил и даже не слышал их моторов. А может и нет их вообще… На дне корзинки уже кое-что появилось, но малозначительное – пяток сыроег и горстка лисичек. Основные надежды там, на Пономарях, немного странном, всегда глухом месте – везде слышно основную трассу, хоть далеким неясным гулом, но различимо. А там тишина такая, что бывает, зависнешь над внезапным подберезовиком, и остановишься – слышно сердце. Там только сосны да мелкие елки, и иногда низко, певуче рокочет ворон… В общем, на Пономарях только и можно подцепить что-то стоящее, из благородного. Впрочем… есть еще одно место, оно намного дальше, километра три от Пономарей. Белуха… Но, не будем, не будем…

Ноги становятся будто из этого же воздуха, мягкие, упругие, пропитавшиеся всей блаженной лесной мешаниной, не знающие усталости – это уже потом, когда стащишь дома резиновые сапоги, ступни заноют, заскрипят и припомнят тебе все эти километры. Но когда глаза отправят к ним сигнал утешения, в виде корзины, переполненной красными и коричневыми шляпками, ноги поворчат-поворчат, и затихнут.

Вот уже бежеватый просвет, на тропинке становится не так мокро, тихо начинают трещать тонкие сосновые ветки, и, замедляя шаг, выходишь на сухое онемение Пономарей. Не знаю, они всегда мне казались словно бы прихожей чего-то. Как бы обложкой непрочитанной книги, которую купил еще в том году, а руки так и не дошли. Словно бы полузабытые «Жили-были…», «В тридевятом царстве…». Так, будто из тех самых важных снов, когда оказываешься в желанном до слез, многие годы желанном месте, и едва только видишь его первые приметы, как сон водяным толчком выкидывает тебя на поверхность, и понимаешь, что так судорожно сжал в руке не пучок золотых листьев, а угол влажной подушки…

Дальше рассказывать трудновато, потому что не существует слов для того густого и узкого чувства, набухшего при виде шляпы боровичка, притаившегося под еловой лапой… Потом только твое сопение, паутина на лице, твердое царапание хвои о джинсовую куртку, оброненный нож, чертыхание шепотом и, наконец… нет, еще нет; сузившимися от азарта глазами понимаешь, что ОН тут не один, их тут немалая семейка – а он-то один их и выдал. И становишься по-доброму беспощаден, даже вот к этому ядреному малышу, а оставляешь как раз того, самого большого – его уже кто-то успел подъесть изнутри… ну и пусть доедает.

И тут время теряет свой общий смысл навсегда. Уже на входе в лес зашаталась его хрустальная власть, но под этими соснами она рассыпалась окончательно. Отсчет ведется – если вообще ведется – не по минутам-часам, а по количеству найденного, по всем этим проплешинам, по норам, в которых кто-то себе живет, по кабаньим-лосевым следам, по стуку воздушного сердца, когда уже не понимаешь достоверно, внутри оно или перелетает, вместе со всполохом деловитой сойки… Наконец все заветные пятачки проверены, корзина сама собой отяжелела, и вроде всерьез уже в нее ничего не сложишь, но… да… пожалуй… Ноги еще терпят. Значит – на Белуху. И не беда, в кармане еще есть сложенная сумка. В ней, конечно, кое-что помнется, поломается. Но все равно ж их резать, сушить. Я нахожу взглядом малоприметный просвет в кустах, и хорошо знаю, что там и лежит коричневатая еловая тропинка. И там будет чуть гулкая земля, и плотные своды лиственных и хвои создадут мне подобие тоннеля, уже ничем не схожего с природой Пономарей. А потом сапоги застучат по коротенькому мостику через нее, через Белуху. Старики говорили, что она тут была не всегда, что в основном, на многие версты царили болота, но потом куда-то подевались, что странно, потому что бывает обычно наоборот. Течет себе речка, из века в век, а потом что-то где-то запруживается, задыхается в непролазной чаще, речка разливается, замирает и лучше сюда уже не ходить.

И я иду. На редкие призывы подосиновых шляпок лучше не отзываться, потому что это уже не лесовозная колея, а махонькая, едва различимая тропка, скорее звериная, нежели человечья. Шагнешь в сторонку и ищи ее потом. Даже эха не будет, не то что на Пономарях. Надо только пересечь Белуху, и будет попросторнее, но… что-то и впрямь не совсем человеческое тут царит. Сколько народу сюда не ходило, но не очеловечивается это место. Может потому, что оно и вовсе дочеловеческое. И вообще, тут надо собирать, а не говорить. А здесь грибы такой силы, что мой нож их не сразу берет. Тугие плотные здоровяки порожденные сине-зеленым сумраком, они даже едва различимо шевелятся в корзине.

А когда уже и сумка стала неумолимо оттягивать руку, то глаза – растянувшиеся по всему телу – просто заныли от обиды: вон, под теми молодыми елками столпилось штук наверное двадцать белых, да таких, что даже мерцали своим светом. Нет уж, фигушки, такое я не оставлю. Лопну, а найду для них уголок. Ладони, липкие от легкой грибной влаги, опять извлекли ножик и работа незаметно лишила меня памяти… пока что-то не повернулось там, в темноте за этими елками. Даже не повернулось, а так, словно… ну, как если бы из только что собранного паззла подковырнули одну секцию и чуть-чуть сдвинули в сторону, на пару миллиметров. На какой-то вздох едва скосилось непроницаемое лесное бытие.

Я поднял голову и попытался посмотреть. Ничего. Или чего? С мелким хрустом в коленках я выпрямился, стараясь не отпускать то место, или как бы тень того места, что с сомнением определили глаза. Все-таки там было. Как-то несомненно и пусто одновременно. Что-то сказать? Э-э-э…