Двустволка Елизавета Петровна.

Двустволка Елизавета Петровна.

Так её назвал муж Анны Ивановны. Ещё до то того, как как стал… До всего этого непотребства.

Он купил её на барахолке – уже с патиной старины, но что женщине возраст? Купил и повесил на стену, как экспонат, более не прикасаясь, словно к старой опостылевшей жене. Навещал редко, не стесняясь водил молодух. Одна так приехала и вдруг прижилась.

Мужских рук Елизавета Петровна, к стыду своему, не помнила, а вот Аннушки… Анна часто сидела с ней. Так, чисто по-женски. Словно со старой матерью возилась: расстелет на столе белую льняную скатёрку, разложит двустволку и примется наводить лоск, не жалея ни масла, ни времени. За этим занятием поведает своей старой подруге о жизни своей горемычной, поплачется и вновь повесит на стену, до следующих посиделок.

Так шли годы. Анна Ивановна не молодела, на Елизавете Петровне возраст тоже оставлял следы – пятнами ржавчины. Посмеивалась подруга сердечная, что, дескать, «стареть нужно с достоинством», но керосин доставала, примочками сводя некрасивые следы с казенника. Всё чаще расстилалась льняная скатёрочка, все чаше лились женские слёзы, но однажды…

Елизавета Петровна хорошо запомнила тот день, когда растрёпанная, испуганная и босая, сорвала её со стены Аннушка. Как дрожали влажные руки старой подруги, вставляя патроны, как вырывалось тяжёлое дыхание, пока женщина целилась, как всхлипнула она, увидев цель.

Не была бы Елизавета Петровна двустволкой – померла бы прямо там, на месте, от разрыва сердечной мышцы. А может и не померла, кабы пригляделась получше. Вряд ли ходячее тело с топором в груди и вырванной челюстью можно было принять за живого да дышащего. Анна вот не обманулась, отпустила курок и полетела стальная ласточка прямиком нечистой силе в голову.

Вздрогнула Елизавета Петровна отдачей по плечу и словно десять лет с приклада скинула. Всем нутром своим жизнь почуяла, от ствола до погонного ремня. Ощутила она и влагу слёз, что с щёк подруги роняются, ощутила и дрожь пальцев, что в цевьё ногтями впивается, ощутила и то, как подруга её единственная, бочком, бочком, не опуская дула от трупа на полу пятится, причитая:
— Это уже не Миша, не Мишенька…

И хотелось бы подбодрить Елизавете Анну Ивановну, но в окно за спиной подруги с хрипом лезли двое, а в патроннике лишь один патрон…
Всхлипнула тут жалобно Аннушка, словно подбитая лебёдушка. Застыла соляным столбом, глаз своих не сводя с приближающихся тварей богомерзких, синюшных всех и в крови измазанных. Шепчет как в бреду: «— Сыночки мои! Родненькие…», слезы вместо запятых глотает. И дёрнуться бы Елизавете Петровне, привести в чувство женщину, да не наделил Господь ружьё такою силою. Лишь смогла она волею своей пружину курка под пальцем ослабить, выпуская на волю вторую стальную птицу…

***
Старенький грузовичок с открытым кузовом скакал на рытвинах дороги. Анна Ивановна, сняв резиновые сапоги и подобрав ноги, зорко смотрела по сторонам. Елизавета Петровна, зажатая в ладони, тихо дремала чутким полуденным сном. Новая жизнь, зачастую доставляющая неудобства такой почтенной женщине, как она, всё же ей нравилось – детский авантюризм, что с кокетливой язвительностью назывался Аннушкой «бальзаковской причудой». Появились в окружении подруг и новые достойные лица, такие как Сергей Юрьевич, седобородый отставной военный, наглая его пистоль Макаров, что годилась Елизавете во внуки, угрюмый юноша Вадимка с немчурой заморской, что одиночными ни слова по-русски, но вот очередью да веером – любо-дорого послушать. Была среди новых знакомых и Светочка-медсестричка с фаталистом-скальпелем, и был Вова Лютов, что одним своим присутствием примирял Анну Ивановну с новой действительностью. Елизавета Петровна хоть и не одобряла такой мезальянс, но в глубине карабина радовалась за подругу, что в звонкие две четверти нашла человека, который снял с неё вдовий платок.

— Атас! Трупики на подходе! Расчехляйте императрицу Елизавету Петровну, ваше величество! — раздался голос из кабины и жизнь вновь заиграла красками.