Дыхание Велеса

Глава 13. В обители

Удельная Русь. Начало XIII века.

Настоятель лесной монашеской обители иеромонах[0] Александр, в миру Кирилл, в грубой и длинной посконной рубахе, помогал укладывать на повозку только что срубленное и очищенное от сучков бревно. Недавно в его небольшой скит, затерянный среди дремучих лесов и болот, пришёл новый инок по имени Андроний, и теперь братия помогала ему строить келью, так нужную для коротания холодных зимних вечеров в уединенной молитве. К тому же, новоприбывший являлся изографом[1], что весьма радовало настоятеля: в окрестных деревнях достойной иконы не сыскать, оттого все и ставили по Красным углам самописные, весьма далёкие от церковных канонов образа. Теперь же это упущение можно было исправить. За Андрония настоятелю пришлось побороться: епископ Фома не хотел отпускать его из города - иконописцы ценились на вес золота - потому и сообщил отцу Александру, что инок, которого он так желает заполучить в свою обитель, тронулся умом. Настоятель распознал хитрость епископа и отправил ему грамоту, в которой сообщал, что умных в монастыре и так полно, а вот глупцов не хватает. Пришлось Фоме отпустить от себя Андрония.

В лесу приятно пахло древесной щепой и хвоей, где-то неподалёку ударам топора вторил дятел, а лучи солнца, будто золочёные копья небесных всадников, пронзали кроны сосен и елей. Наступившие холода прибили надоедливый крылатый гнус, воздух был сладок, и теперь в лесу дышалось легко и свободно. 

- Пошла, пошла! - понукая лошадь, закричал один из монахов.

Животное, фыркнув, тронулось с места, а инок пошёл рядом, ведя ее в поводу. Отец Александр отчего-то вздохнул, провожая повозку взглядом. Много лет назад, так много, что уже и не сосчитать, пришел он в эти края, выкопал в земле глубокую пещеру и стал в ней жить как отшельник. Все, что он принес с собой – это два мешочка с семенами проса и гречихи, огниво[2], топор, нож, родительскую икону и святое Евангелие, подаренное ему игуменом Анатолием. От него же, будучи самым молодым послушником, принял он постриг и благословение на подвижничество в лесной глуши. С тех пор единственными соседями инока Александра стали барсуки, волки и медведи. Каждый день проводил он в безмолвии, не беседуя даже с самим собою, а причиной тому стал обет молчания, который он хранил в течение целого года. Но что бы он ни делал, всегда в уме звучала одна и та же, Иисусова молитва[3], затмевая собой суетливые мысли. Так, удалившись от людей телом, удалялся от них и духовно, считая себя умершим для оставленного за горизонтом мира. Но время неуклонно текло и слухи об отшельнике, подвизавшемся на молитвенный подвиг среди глухого леса, докатились сначала до ближайших деревень, а после и до города. Стали к нему прибиваться другие иноки и за несколько лет население скита выросло до семи обитателей. Как водится, если в одном месте собралось несколько человек, то рано или поздно им требуется руководство, так что вскоре братия выбрала Александра своим игуменом. Мирская жизнь и суета, от которых он когда-то прятался в пустоши, теперь сами являлись к нему. В обитель стали наведываться купцы и иные миряне, привозя с собой просьбы и подношения. Многие прибывали пешком, оставляя позади многие вёрсты и несколько пар стоптанной обуви. В конце концов даже князь Мстислав Изяславич с епископом Фомой пожаловали в скит.  Обещали отлить из меди колокол и прислать мастеров для постройки звонницы. Отец Александр втайне боялся, что князь объявит его монастырь ктиторским[4], а это означало крах самой идеи ухода от мира, которой придерживался настоятель. Но Мстислав Изяславич заверил, что помощь его совершенно бескорыстна.

- Я слышал, отец Александр, что ты преуспел в украшении буквицами священных книг, - молвил он, прогуливаясь с настоятелем по тропинке, служившей границей монастыря, - посему дарую твоей обители тетрадь с чистыми пергаментными листами. Лучшие мастера с усердием изготовили их из телячьих шкур, а после отбелили мукой и молоком. 

- Благодарю тебя, светлый князь, - спокойно ответил игумен, опуская голову в лёгком поклоне, и не сводя с собеседника проницательных глаз.

Взгляд его – глубокий и ясный, порой обращённый вглубь себя, казался озером, в котором отражались мысли и душа настоятеля. Иногда по поверхности этого озера пробегала серая рябь, а иногда отражалось чистое безбрежное небо. Казалось, отцу Александру ведомо то, что скрыто от других. Многих это к нему и притягивало: людям ведь часто хочется прикоснуться к тайне. 

 - Может, ещё чего требуется? – вопрошал князь Мстислав. - Ты только скажи, не таясь, отец Александр.

- Если Бог сподобит меня взяться за сие дело, то хорошо было бы изукрасить рукопись киноварью, - ответил настоятель. - От неё будто заря восходит на страницах и оттого радуется взор всякого чтеца. Так что киноварь не помешала бы. А чернила и перья мы и сами изготовим, благо кругом дремучий лес - камеди[5] и сажи вдосталь, да и гуси в монастырском хозяйстве сыщутся.

- Всё будет, отец Александр, - заверил Мстислав и, потемнев лицом, заговорил уже с горечью: - Ты помолись за землю нашу, отче, большего мне от тебя и не надобно. Память о былом величии и единстве развеяло ветром, а вместо неё безумие поселилось в людских головах. Кидает князей, словно щепы, из стороны в сторону, а куда плывут - сами не знают. Киевляне водят на Русь торков[6], Черниговцы – половцев. Грабят и жгут свои же города, режут друг друга, будто скот. Почернело золото времён Мономаха, а то, что ещё осталось, точит червь глупости и злобы.

Игумен вздохнул и скорбно покачал головой: эти печали были ему ведомы. Померкла слава Киева, собравшего когда-то под свою руку разрозненные славянские племена. Не так давно, в году 1203, подвергся сей славный град страшному разгрому от Смоленского князя Рюрика Ростиславовича, который привёл на него половцев и учинил на улицах беспощадную резню. Государство распалось на враждующие друг с другом княжества, и сей слабостью готовился воспользоваться Западный мир. Но из-за собственных неурядиц, связанных с войнами гвельфов и гибеллинов, крестовый поход на Русь задерживался. Да, европейцы неуклонно приближались к пределам Руси и успешно вовлекали пограничные русские княжества в борьбу за чуждые им интересы. Так, Волынский и Галицкий князь Роман Мстиславич поддержал гибеллинов в лице немецкого короля Филиппа Швабского, за что и сложил на поле брани буйную голову. Это о Романе написано, что устремлялся он на "поганых" половцев, как лев, и губил их, как крокодил. Вот только умолчал летописец, что союзниками князя были другие "поганые" - торки, которых он брал в свои походы и убивал с их помощью единоверцев. Объясняя свою непомерную жестокость, Роман Мстиславич сказывал: "Не передавивши пчёл, мёду не есть". Наверное, так считали многие, оттого и в иных местах творилось такое, что даже летописец стыдливо опускал глаза, не решаясь поведать об этом грядущим поколениям. Одна только Липицкая битва, в которой православные с таким остервенением резали друг друга, что не только на побоище высились груды мертвых, но и по многим местам лежали тела[7]" , отзывалась в душе отца Александра скорбью и печалью. Вот ведь как: не стало у русского народа общей дороги и каждый пошёл своею, не считая это предательством.