Дзэцубу-но моногатари. История отчаяния

Песнь о надежде. Инь и янь в разладе.

Однажды промозглым осенним вечером в деревню Мидори пришёл чужак. Начинал накрапывать дождь, и молчаливый юноша вошёл в ворота за миг до того, как они закрылись.

Никто не остановил его, пусть и закат был близок. Знак оммедзи, подвеску с агатовой магатамой, заметили все. Неясно, что заставило деревенских оробеть больше, дорогие сливового цвета одежды или длинный но-дачи, меч для поля, что мерно покачивался в такт шагам. Талисманы, выглядывающие из-под ворота хаори живым не опасны.

Его поселили у Акане. И это не могло не радовать каждого, кроме самой Акане. Перед входом в её дом изгонятель духов вёл себя как все, встряхнул и закрыл зонт из промасленной бумаги, снял гета из черного дерева, но перед тем, как скрыться за раздвижной дверью, обвёл всех, кто собрался возле дома, цепким жестким взглядом. Деревенский староста, Масаши, чуть не поседел от переживаний. Оммёдзи что-то знает? Как? Откуда? В сердце его проросла грибница страха. Липкой паутиной покрыла кожу. Следов ведь не осталось... но всё равно надо всё проверить. Ещё раз.

А в доме у вдовы Акане безучастный юноша пил подогретое вино, опираясь на стену и удобно примостив локоть на чан с водой. Пахло рыбой. По углам сушились сети. В центре комнаты, в углублении, горел удивительно жаркий, почти обжигающий даже на расстоянии огонь. На крюке висел котел с просом. Хозяйка возилась с парой щупалец.

Не минуло ещё часа собаки, дождю далеко до полной силы, а лодки уже были на берегу, ворота закрыты, всюду слышался неразборчивый гул молитв, люди, прижимаясь к друг другу, были у дверей своих домов. Скрываясь в них с удивительной для обычного смертного тела скоростью. Оммёдзи наблюдал эту сцену, приподняв бровь. Под его взглядом чуть обрюзгшая хозяйка в некрашеном кимоно, как раз закрывающая ставню, сжалась, но с боязливым поклоном пояснила:

— П-по ночам никто не выходит на улицу, о-оммёдзи-сама.

Гость приподнял вторую бровь и женщина запинаясь продолжила:

— М-мы, деревня промышляет рыбой д-да жемчугом, слава ками. Н-неча нам на улице делать ночью, всё днём сделали. И м-молитву, и работу...

Тихонько опустилась на деревянный пол чашка. Но этот звук в вечерней тишине, а может, и просто в ушах Акане был подобен грому. Сил поднять глаза на изгонятеля, явно из благородных, не было. Но она набралась смелости и с поклоном подала страшному гостю еды. Долгое время тишину нарушал лишь треск костра в земляном очаге, шум усиливающихся дождевых капель и стук палочек для еды. Акане успокоилась и принялась за мелкие хлопоты, надеясь в них утонуть и забыться. Зря. Впервые оммедзи заговорил:

— "И работу, и молитву." — Акане и сама не поняла, откуда это ожидание беды, но знала, слова произнесенные сейчас приятными не будут — Ни слова про дождь. Никаких хищников на островке. Но при этом вы боитесь. Боитесь покидать дома по ночам...

Он смотрел Акане прямо в глаза, договорить оммёдзи не дало странное ощущение. Запах тины, соли, гнили. И чувства. Чужие чувства. Горе, недоумение, непонимание, гнев и много-много боли. Очень много. Акане повалило на землю, и она начала корчиться так, будто заживо горела. Или тонула.

А на улице кроме капель дождя и шума ветра раздались звуки шагов в обуви из скрипучей соломы. Скрип-скрип.

Гость слегка скривил губы, взмахнул рукой, только рукав мелькнул, и его талисманы ожили. Словно бабочки, разлетелись по четырём сторонам света и облепили стены. Вспыхнули.

В тот же миг разрывающая разум на куски боль в теле Акане утихла. Но страх не ушёл, юноша смотрящий на нее теперь выглядел заинтересованным. Прикрыв глаза он прислушался к чему-то и мягко сказал:

— Час быка, час нечисти. Её время.

Глаза Акане забегали Её? Он знает? Нет! не может быть. Иначе бы давно зарезал. А причина её новых страхов продолжила:

— Вы и соль тут храните, как раз... — словно по волшебству, соль, стоящая в одном из чанов у стены, опрокинулась. Глина разбилась, дерево крышки спружинило, чан с водой рядом чудом устоял. В тот же миг новая волна тёмной ки ударилась и впиталась в грязные кристаллы между черепков. Но оммедзи снова потерял интерес к полуобморочной Акане, вихрем вылетел за дверь и скрылся в дожде. Мелькнувший силуэт, что увидела Акане перед тем, как тяжелые, чёрные от ночи капли поглотили всё, заставил женщину заплакать.

***

Цуруги Кеншин не сбавлял скорости, и убедился, что чутьё вновь его не подвело.

Любуясь тонкой бледной полоской предстоящего рассвета, под холодным осенним дождём, стояла к нему спиной фигура. Такая же тонкая, почти нереальная.

Ещё пара дзё и он тоже на узкой ленте песка. Ноги лизнули чёрные воды с белой пеной.

Их разделяло три сяку. Чернильные, растворяющиеся в ночи, скрепленные у концов белой шелковой лентой локоны, сами похожие на шелк, белые хакама, подвязанные по-крестьянски, плотные носки-таби и сандалии-гета на одной высокой рейке. Следов вокруг неё на песке нет. Но ноги на месте, не дым. Не юрэй. Не кицунэ или тануки. Хвост под таким одеянием не спрячешь, даже один. Но и не что-то живое. Ки, ни живой, ни мертвой не чувствуется. Кеншин застыл. Перед ним не злой дух. Он не чувствовал обиды на живых.

Но и не человек.

Дева, нет, девочка обернулась. Ки в каналах напряглась и только ждала повода. По коже, выбеленной, как у аристократок принято, с зеленоватым оттенком стекали капли, но не смывали белизны.

Подул ветерок, на ветру чёрный каскад напоминал скорее водоросли в воде. Белый наряд с отрезными до земли рукавами, жемчужная нить чёток в руках и черные волосы, всё это всколыхнулось почти в такт ветру. Почти.

Дождь усилился. Перед глазами зарябило. Застывшее лицо казалось плачущей маской театра но, пока по щекам стекала дождевая вода. Глаза, похожие на две прорези, чёрные и пустые, затягивали подобно болоту.

Кеншин моргнул. Пропала. Аматерасу, богиня солнца, готова была вот-вот поприветствовать мир, небо продолжало ронять капли дождя, но девочки в белом не было. Ёкай пропал. Только дождь, соль на зубах, запах тины и дохлой рыбы.