Ёакэ, Гейша рассвета

Ёакэ, Гейша рассвета

У озера Мидори-но-хикару сидело существо размером с пятилетнего ребёнка, воняющее затхлой водой. Голова его походила на тигриную, с большим клювом, спина и живот были скрыты под панцирем наподобие черепашьего, перепончатые руки и ноги покрывала длинная жёлто-зелёная шерсть. Когда чудище вздыхало, то узкие его плечи опускались и на голове в выемке поплёскивалась волшебная вода.

Небо уже окрасилось зарницей. Пока успели проснуться лишь самые бедные труженицы из крестьян, готовящие пищу для семей. Впрочем, к Озеру зелёного света никто и близко не подходил без крайней необходимости, даже в разгар дня. Разве что самые нищие, любимцы Бимбо-но ками(1), которым особенно не из чего было выбирать: или голодная смерть, или рыба, выловленная в Мидори-но-хикару, или перепончатые лапы водяного. Людям нужно было что-то есть, на них висел груз ответственности за семью. Ну, что ж поделать, каппе тоже нужно было чем-то питаться, чтобы не сдохнуть. Рыба ему приедалась, временами безумно хотелось человеческой крови. Впрочем, в тяжёлые времена, он и прочих животных норовил затащить на дно.

С прошлого вечера каппа сидел на берегу. Узкий палец его выводил на воде иероглифы, которые исчезали, даже не успев полностью родиться на свет. Глаза его, чёрные как ночной мрак, поблёскивали от влаги.

«Плачет, что ли, хозяин озера?» – задумчиво спрашивали рыбы друг друга, выныривая к поверхности воды и с любопытством посматривая на водяного. – «Да разве ж он умеет плакать?» – и кто-то плыл по делам, кто-то носился за обедом, кто-то, соответственно, спасался от участи главного блюда, кто-то, потеряв последний стыд, наблюдал за каппой.

Пожалуй, только проницательный Будда, милосердный бодхисаттва или какой-нибудь мудрый ками смекнули бы, что водяной и вправду плачет. А сам он даже и не подозревал об этом, даже не замечал, что глаза как-то подозрительно пощипывает. В отчаянной надежде писал он своё письмо к вездесущему, желая хотя бы выговориться, выплеснуть бурлящие свои чувства:

***

«О, милосердный Будда! Я – ничтожный каппа, живущий самой наискучнейший жизнью, не заслуживающей и капли твоего драгоценного внимания. Дерзнул я тебе рассказать мою историю. Не надеюсь я быть тобой услышанным, но молчать уже не могу, а поговорить мне не с кем. На свою жизнь я не жалуюсь и не ропщу – жизнь моя самая пустая. Однажды и она пройдёт. Если бы мог я набраться смелости и наглости, то попросил бы тебя заступиться за одну девчонку, существо невиннейшее и несчастнейшее из всех, кого видел я за свою жизнь.

В мире людей зовут её Ёакэ, Гейша рассвета. Женщины ненавидят её или завидуют ей наичернейшей завистью. Из мужчин, говорят, немногие способны позабыть её, увидев хотя бы раз. Те из них, кто не попался под её чары, просто уже давно без головы от какой-либо иной красотки. А она... Я не знаю, как эти людишки смеют восхищаться кем-либо кроме неё! Считаю я, что в мире нет женщины иль девушки краше её. Она сияет так же ярко, как солнце. И да простит меня великая и прекраснейшая богиня Аматэрасу(2) за мою неслыханную дерзость! Я даже смерти не убоюсь, потому что нет никого краше Ёакэ. Потому я не вру. А сердце её нежностью своей сравнится разве только с милосерднейшей богиней Каннон.

Когда я впервые увидел её, то испугался, что ослепну от сияния её красоты. Кожа у неё была белая-белая, красный лепесток нарисован на губах, в волосах, склеенных воском в причудливую причёску, покачивались украшения-цветы, торчали гребни и заколки. На алом кимоно сияли золотые цветы сливы, распахнули крылья в танце журавли. Походка её была неторопливая, движения грациозные. Но более всего зацепили меня тогда её глаза, блестящие от слёз. Была в них такая мука, которой я ни у кого прежде не видал. Поначалу, заметив её издалека, обрадовался я, облизнулся, мечтая о свежей молодой крови. И уже было решился выпрыгнуть на берег, все силы приложить, чтобы схватить её лапами и более не выпускать. Да только разглядел её, глаза её и... не решился.

Она подошла к самой воде, сняла нелепые сандалии, мешающие ей идти естественно, как и предназначалось природой и богами человеческой женщине. Вошла в воду по щиколотки, потом по колено, не подбирая подол своего кимоно. И тут я испугался, что юная красавица надумала топиться. И решил, что всеми силами воспротивлюсь её намерению, не пущу в озеро. Я тут, как ни как, хозяин!

Ёакэ долго стояла, не обращая внимания на набухающее от воды кимоно. Потом опустилась на колени. И начала чертить на воде послания богам. Я дерзнул прочитать их все, хотя не имею на то никаких прав.

Девочка написала о своей нелёгкой жизни, о трудностях её семьи. Нет, не жаловалась она богам, не роптала и не просила ни пощады, ни защиты, ни каких-либо благ для себя. Молилась только о стариках-родителях да об своей младшей сестрёнке. Все прочие её братья и сёстры умерли от голода, потом старики, пряча глаза от стыда, продали последнюю свою дочь в весёлый квартал. Нет, не за свои жизни, которые уже перевалили за половину, тряслись они, а только мечтали подарить Ёакэ возможность выжить. За бедность её, за ободранные лохмотья кимоно никто бы замуж её не взял.

Скупщик детей отвёз девочку к своему хозяину. Да в тот день весёлый квартал посетила хозяйка модного тогда окия(3) из Киото, гейша, известная в свою пору красой и искусством, дабы сплавить свою нерадивую ученицу, которая не только талантами не блистала, даром проедая еду и изводя напрасно деньги на обучение и наряды, но ещё и в силу дурного нрава вздумала плести в окия интриги и покуситься на место хозяйки.