Елань

Бездомные

Вот и все. 

Снова ему дорога - одна на каждый край и ветвистая - бесконечная лента асфальта днем и ночью. Пускай ноги топчут - не стоптать, только подошва у грязных кроссовок изотрется в дыры. Один - черный, другой - бурый. Белым был когда-то и у кого-то, да не у него. Так шел уже лет десять, закинув за плечо изгвазданный детский рюкзак с облупленным супергероем в маске, полупустой, в пятнах машинного масла. 

Вот и все. 

Позади поворот на Красный бор, Ульяновка впереди, а ему - дальше, прямо и прямо, прямее и не бывает. Мимо машин, вспышкой мчащих в ночи, мимо деревьев и лесов - по трассе, ведущей на юго-восток, ближе к солнцу, ближе к теплу. Ближе к людям, которые - везде, как один, - избегали его, сторонились, зажимая нос. Несло от него знатно и на многие метры во все стороны. Вонял потом и кровью, с каменного зеленого свитера ни дождями не смытыми, ни ветрами не выгнанными. Смердел тухлыми кислыми щами, но привык, и вонь стала ему лучшей подругой. Заботливой, отгоняющей этих чистых и важных, что с укором смотрели. Искоса и неохотно. 

Таков был никчемный лысый старик, бредущий по жизни вдоль дорог и ночующий там, куда бросит рюкзак. Трижды по четыре года переставлял он длинные ходули свои, и, чем старше становился, тем ниже опускалось к нему небо. Тем ближе лысой головой своей сам к небу тянулся. Оттого и сгибался, потому что небо сильнее его давило - не высовывайся, мол, дурак, размажу по земле. Распну. 

...А Леночка, Лен Пална, родом была из тех душещипательных историй, что обрюзглые бигудийные тетки вечерами смотрят за лепкой голубцов по четвертому каналу. Ругают между делом нерадивых мамаш из незамысловатых сюжетов о брошенных младенцах, заодно погоняя тонким ремешком собственных детей. В Леночке - в Лен Палне, - и от них что-то было. И от теток этих, и от мамаш, и от детей с младенцами. Сама - как плотная колючая кофта - греет, но чешешься от нее. Связанная по единому для всех образцу, из плотных ниток, однако из всей партии единственная с заводским браком и с примесями. С примесями да с тухлецой. И оттого отважно скрывалась за решительным запахом чеснока изо рта - только не глядите на меня, только не говорите со мной, только не подходите. Нет меня. 

Полмира исколесила, потому что надо куда-то двигаться, и она мчалась до той степени рьяно, что правая нога приросла к педали, стала длиннее, как будто, чем левая. Тормозить, в общем, приходилось редко. 

Был у нее друг - старый огромный Форд. Почти ровесник или, может, старше, потому что выглядел куда хуже нее. С возрастом бензину жрать стал непомерно, а Леночка все не думала продавать его - ну кому этот монстр нужен? Экспонат музейный, горемыка с ржавыми порогами и ревущей выхлопной трубой, но надежный и верный. Издали все деревни и города знали заранее, что вот - пронесется она сейчас через них с оглушительным рыком, оставив сизую струю выхлопов, растворяя перед собой черную ночь светом тусклых фар. 

Так, с аппетитом поедая купленную на заправке вишневую слойку, она придерживала одной рукой руль и картинно трясла головой, подпевая японской магнитоле, собранной где-то в Китае по американской лицензии для Турции. И купленной в России на воровском развале. Во всяком случае, думать, что магнитола эта - гражданин мира, - приятнее, чем верить в исключительную чистоту её японских корней, тогда она и роднее кажется, и япошки Леночке не особенно нравились - важные больно. Странные. Господа.

Вот и все.

Поворот на Красный бор позади, а впереди Москва - свалка из людей и эпох. Пока вспоминать о столичной мешанине не хотелось, и Леночка сосредоточенно смотрела на помятый зад несущегося впереди жигуленка - ох, тормозни мне только, поцелую ж!

 Движение - жизнь. Так и жила: вечно на заднице, да за баранкой, в сиденье дырку проделала и сплошные пирожки да бомж-пакеты на заправках. А чего бы и нет? Залил кипятком лапшу - быстро и сытно вроде, и желудок, раз пока не разъело в конец, значит, можно еще потравить. 

Жевала медленно, покачивала головой, барабанила пальцем по рулевому и пялилась в лобовое стекло. Двойная сплошная под левое крыло бежит-мелькает, лесок реденький справа чернеет. Зарождался за началом Ульяновки новый день далеким восточным солнцем. 

И шаталось на ветру у обочины дороги оно - вытянутое из тьмы светом фар, - лысое старое пугало в поношенных, колом стоящих джинсах и зеленом свитере. Даром что руки не раскинуты в стороны, да вороны над ним не вьются. Рюкзачок маленький, кроссовки разные. Натурально – бродяга, бездомный, бомж. Порхнул смазанным блеклым пятном где-то за стеклом и исчез.

Остался позади. 

В боковое зеркало Леночка видела удаляющуюся точку его мелованной физиономии, жалкую и скорбную, а сама невольно газ сбавляла: почувствовала вдруг нестерпимую скуку – попутчика бы!

Пугалу повезло. Повезло ли? Мало добрых людей останавливалось с ним по пути, поэтому, завидев, как большой грохочущий внедорожник медленно остановился у обочины, пугало изобразило на бескровном лице самое суровое выражение и осторожно приближалось, выжидающе всматриваясь в горбатую машину – вот сейчас кто-то вылезет в ночной промозглый холод, да ломанется в кусты, стягивая портки на бегу. Так всегда и происходило. Никому ведь не нужно подбирать на пустой трассе неприглядного грязного человека, а останавливаются если, то наспех и по нужде. 

Только он подошел к машине, хотел обогнуть по обочине, как передняя пассажирская дверь с грохотом распахнулась, скрипнула жалобно, и тусклый свет из салона вылился на пыльную насыпь. Круглолицая женщина махнула пугалу - залезай мол, - и вцепилась в руль, упрямо уставилась вперед.

Пожал плечами, наморщив лоб, обнюхал себя, развел руки в стороны и, сдавшись, хлопнул ладонями по деревянным джинсам. Дескать, коли сама зовешь, то войду.