Элемента.L

Глава 7. Замок Гард

Больше всего отец Арсения напоминал Дэну Грегори Пека из экранизации «Убить пересмешника», только стареющего без седины. Хотя в этом чёрном атласном халате с красной отделкой, в котором он вышел навстречу гостям, он больше смахивал на графа Дракулу, кто бы его ни играл.

— Не ожидал сегодня тебя увидеть, но это вовсе не означает, что я не рад, — обратился он к сыну и не удержался, чтобы его не потискать.

— Альберт Борисович, — протянул ему руку Дэн.

— Доктор Майер младший, — ответил на рукопожатие улыбающийся Дракула.

И сняв верхнюю одежду и переобувшись в тапочки, вслед за хозяином дома они пошли в огромную гостиную.

— Сколько я боролся с Антониной Михайловной по поводу этих тапочек, — обращался он скорее к Дэну, оглядываясь и укоризненно глядя на его ноги, — а она их всё равно покупает и выставляет в прихожей.

— Да, у нас в России проходить в дом в уличной обуви не принято. И, честно говоря, мне это очень нравится, — ответил Дэн, разглядывая тонкие, наверное, фетровые, тапки с аппликацией в виде птичек.

— Ну, ходить по паркету в валенках, во-первых, неудобно, во-вторых, жарко, а в-третьих, остаются грязные следы, — поддержал друга Арсений, — и ваши регулярные баталии с домработницей на этот счёт просто уже дань традиции, — парировал он отцу.

— Нет, это негигиенично, прежде всего. А когда ко мне приходят уважаемые и солидные люди и ходят по дому в строгих костюмах и вот в этих вот «птичках», то и просто смешно, — показывая на тапки Дэна, не сдавался хозяин. — И я тебя умоляю, не называй экономку домработницей, она обижается, — обратился он к сыну.

— Пап, я ж её не уборщицей зову!

— Экономка — звучит солиднее, а она у нас уже дама серьёзная, — ответил отец.

— Кстати, на счёт гигиеничности тапочек, я тебе как доктор доктору скажу, — обратился Арсений к Дэну, — эта сёрьезная дама, мало того, что сама их шьёт из старых вещей, это чтобы отец не упрекнул её ненароком в расточительстве, — прикрывшись от отца рукой, как бы по секрету, поведал ему Арсений, — так она их после каждого посетителя ещё и отправляет в стирку. А он просто никак не хочет смириться с тем, что она его победила, — показал он пальцем на спину отца.

На что Альберт Борисович повернулся и показал сыну язык.

В гостиной горел только «нижний свет», как принято здесь было называть многочисленные торшеры, бра и подсветку картин. От этого огромная комната казалась меньше, уютнее и загадочнее. Через неё можно было пройти во все остальные помещения дома, но коридоры были так искусно скрыты, что ни за что не подумаешь, что эта комната настолько проходная. В центре строгим квадратом стояла диванная группа, по центру квадрата где-то в вышине висела массивная люстра, которая называлась «верхним светом». Её включали, только когда устраивались приемы или другие «пафосные вечеринки», как называл их Арсений. С той стороны, что сейчас пришли гости, к диванной группе вели три ступеньки вниз, которые шли по всей ширине комнаты, превращаясь к краям в пологие спуски. С обратной стороны точно такие же три ступеньки вели к столовой. Огромное окно с эркером по левую руку было сейчас плотно зашторено, но Дэн знал, что оно смотрит на запад. И каждый вечер в это окно заглядывает уходящее за горизонт солнце. И лучше всего закат был виден Анне Алексеевне Гард-Иконниковой, изображённой на портрете, висящем на противоположной от окна стене. Портрет своей покойной жены в полный рост нарисовал сам Альберт Иконников, к сожалению, уже после её смерти. К сожалению, потому что первым желанием Арсения, только что овладевшего новыми способностями, было пойти к маме. Но и этот портрет, и все остальные многочисленные картины в этом зале были непроходными. Как отшучивался обычно его отец: «В этой комнате и так слишком много мест, куда можно благополучно слинять».

Мать Арсения была женщиной удивительной неземной красоты даже по меркам алисангов, отличающихся, по мнению людей, редкостным совершенством — темноволосая, как все венеты, с тонкими чертами лица, высокими скулами и мягким, словно бархатным взглядом зелёных глаз. На картине она стояла в пол оборота, и смотрела чуть вверх — точно на закатное солнце в окне напротив, и улыбалась чему-то своему. И столько в её улыбке было теплоты, надежды и веры, что казалось, она верит в этот закат, а когда его не было, верит в то, что он будет. А когда закрывали шторы, казалось, она верит, что завтра шторы откроют, и она снова увидит закат. Закат был её любимым временем дня. Когда Арсению было лет десять, он так хотел, чтобы этим взглядом безоговорочной веры мама посмотрела на него, что попросил рабочих, обновлявших фасад, поставить лестницу внутри зала возле окна. В высоту она встала до самого потолка. Но сколько бы ни поднимался по ней Арсений, женщина с портрета всегда смотрела выше него и верила в карниз, на котором висели гардины, потом в стену и наконец, в лепнину на потолке. Арсений наклонился вперед, пытаясь дотянуться головой до лепнины, потерял равновесие и упал. По счастливой случайности, он сломал не шею, а всего лишь ногу. Чтобы Арсению не пришлось рассказывать отцу правду, всю вину взяла на себя Антонина Михайловна, которая лишь пару месяцев как пришла работать в этот дом. Она сказала, что решила смахнуть с потолка паутину, потому и попросила сюда поставить эту лестницу ненадолго. И никто, кроме неё и теперь Дэна, не знал, зачем понадобилась Арсению эта лестница. Арсений не боялся, что отец его накажет, он боялся, что правда разобьёт ему сердце, и он уберёт этот портрет.