Ему никто не ответит

Ему никто не ответит

           1.

        Стайлз Стилински человек.

      В Бейкон Хиллс таким, как он, уже не протолкнуться. Бывает так, что он идёт по коридору школы и вглядывается в лица подвернувшихся школьников. Представляет, кем тот или иной может стать. Какой очередной мутогенно-мифической тварью обернётся с виду простенький прыщавый паренёк. Или эта девочка с косичками. Может лучшая ученица шестого класса разорвала на днях кролика отполированными клыками, а об этом никто не знает.

      Стайлз никому не говорит, но ему бывает страшно.

      Таким, как он, долго не протянуть.

      Он иногда просыпается среди ночи с приглушённым вскриком. Часто дышит и тянет вспотевшую рубаху дальше, от дрожью пробитого тела. Он боится. Но молчит.

      Отец тоже человек. Он тоже может долго не протянуть.

      Но Стайлз молчит. 

      У шерифа есть оружие. И это единственная причина, по которой он ещё может дышать. А что есть у него?

      Скотт приходит каждую среду, и они вместе смотрят бейсбол. Всё как раньше. Как было до того, пока сидящий в сантиметре от бедра парень, что ты знал всю жизнь, не стал самым смертоносным оружием на планете.

      Ладно, преувеличение. На земле есть атомные боеголовки. Но оборотни те ещё создания.

      Стайлз на этом настоял. И похерам, что вчера могли растерзать кого-то из стаи. Они каждую среду садятся рядышком, на уже прогнувшийся в некоторых местах диван, и включают телек. Делают в микроволновке попкорн или ждут, заказанную перед уходом отца, пиццу. Смотрят, как смотрели раньше. 

      И неважно, что голова при этом может повязнуть в липком месиве собственных мыслей, Стайлзу это нужно. Это его точка опоры.

      — Среда, телек, бейсбол. Только при таком условии я согласен выносить тебя, бро, — однажды сказал Стайлз, когда всё только начиналось. — Чуточку постоянства в этот мир, а потом уже можно сражаться с нечистью, чтоб её…

      Скотт тогда приложился своей лапищей по его плечу и утвердительно кивнул. Стайлз знал, что этого бы ему тоже не хватало.

      Стилински написал в голове список тех, из-за которых стоит держаться последним пальцем, последним ломающимся ногтем, находясь подвешенным над поглощающей тебя пропастью. Такое случается, когда каждый твой день может оказаться последним.

      И первая в этом списке Лидия Мартин.

      Его десятилетний план. Его смысл существования от момента, как он приучился метко писать в унитаз.

      Её тоже не обошла я-не-пальцем-деланная-бойся-меня-эпидемия.

      Оказывается, она банши. И, кстати, это многое объясняет.

      Например то, что с самого первого момента, как он увидел её глаза, подумал — обычный человек не может быть столь прекрасным. Или то, каким оттенком переливаются её волосы на солнце. Они не могут так сиять у обычных людей.

      А теперь вся ясно. Такое только у банши.

      — Как понять, что это любовь? — спросил Скотт, подцепляя мячик с земли. — Я имею ввиду… ну… Это же удел взрослых, знать подобные вещи наверняка?

      Стайлз ухмыляется, щурясь от солнца, привычно становясь в стойку у ворот. У него уже тянет плечо от этой разминки по лакроссу. Скотт два раза положил его на лопатки. Но это всё виной его волчьи штучки. За секунду пред падением Стайлз замечал светящиеся глаза. Хоть Скотт и утверждал обратное. 

      — Бей давай.

      Стилински о любви знает только одно.

      Она бывает безответна.

      Да, как бы поэты, философы, обиженные подростки не искали оправдания в фразе: «Если он тебя не любит, значит это не твой человек», — это всё равно та самая любовь, которая будет сдирать с тебя кожу. Раз за разом. На верху, в ванной комнате. Под опаляюще-горячими струями, которых даже не чувствуешь. От которых должны быть волдыри по всей спине. 

      Как не прискорбно.

      Он тоже искал спасения в этих фразах, засматривался на оголенные ножки одной девицы. Даже узнал, что она без ума от его эти-твои-родинки. Но стоит Мартин проскользнуть рукой по его плечу, прежде чем сесть рядом, за обеденный стол, через него проходит разряд тока. Щелчок пальца, и я уже твой верный пёс, Лидия. Я твой. Верный, перебитый на все лапы. С клочьями спутанной шерсти пёс. Я тот, кто не обращается каждое полнолуние в большого хмуроволка. Но я тот, кто вырвет зубами горло любому, за тебя.

      Иногда Стайлз очень сожалеет о заварившейся каше.

      Он иногда с ностальгией вспоминает те дни, когда Мартин легко игнорировала его по школе. Она тогда даже имени его не знала, наверное. А сейчас, в этом сболтанном коктейле из смерти, охотников, альф и хер знает кого ещё, брошенных на их головы, они…

…типа друзья.

      Типа любовники?

      Нет, скорее типа трахающиеся друзья.

      Первый раз это произошло после его еженедельного обхода под девизом: «Ну что, Лидия, у тебя всё норм? Держишься? Ну, тогда ладно, я пошел».

      Сейчас они всей своей компашкой сидят в школьном кафетерии. Лидия о чём-то болтает с Эллисон. Стайлз слышит над ухом её голос, но смотрит перед собой, скребя пальцем пластиковую ручку подноса.

      Не поднимает глаза выше уровня ключиц, сидящего напротив, Скотта и чувствует эти тонны полыхающего жара, что накрываю с головой, вперемешку с лёгкими духами Мартин. Он знает, что сегодня он ими захлебнется. Когда проскользнет в окно её спальни. Когда она без слов подойдет к нему с почти механическим выражением лица и развяжет поясок шелкового халата.

      Он захлебнется ею. Подавится собственными лёгкими от желания вдохнуть в себя как можно больше этих духов на тонкой коже шеи. Его собственный скулящий лай будет гулять по черепушке, пока слегка холодные пальцы потянут вверх края его футболки. Вот когда возникают волдыри. Не от кипятка из душа, а от прикосновения её прохладных ноготков к боками, чуть выше ремня, внешне больше похожих на рой мурашек.

      В первый раз всё произошло слишком быстро. Он сам не поверил в реальность произошедшего. Накинулся, как накидываются уморившиеся голодом на горячую еду. Не видя столовых приборов, запихивая в себя куски дымящегося мяса пыльными с дороги руками. Глотая, не пережевывая. 

      А она просто дала зеленый свет. Скорее всего потому, что в тот обход она не была в порядке. 

      Она теперь два-три раза в неделю не в порядке.

      А Стилински в эти дни моет руки перед едой.

      Они не говорят об этом. Никому. Запрещено. Не его правило, он просто послушный пёс.

      И они не обсуждали это между собой. Всё происходит молча, через заглушенные подушкой, стоны её, и через закусанный кулак, его.

      Объяснение всего этому односложное: 

      — Голоса в моей голове замолкают на время, Стайлз, — а ему большего и не надо.

      Он нашёл то, на что можно подсесть. Без возможности на реабилитацию.

      Чистый кайф, по синим венам. Его доза эндорфинов на острие иглы.

      С этого вряд ли когда-нибудь соскочишь. 

      — Чё-о-орт, — тянет Скотт, после того, как игрок на поле не успел пробежать третью базу. — Ты это видел? Да наш тренер подготовил бы их лучше. Олухи.

      Стайлза передёргивает и он роняет подпирающий щёку кулак на подлокотник дивана, сам выпрямляется, прочистив горло.

      — Ага, — как-то даже поспешно, вынуждая друга стрельнуть на него хмурым взглядом.

      — Всё нормально?

      Вскинуть бровь, проглотить. А потом беззаботно, закидывая сцепленные руки за голову:

      — Ага.

      Скотт смотрит еще с секунду. Пробегает чёрными радужками по лицу напротив, но, не найдя ничего нового, отвлекается на орущий телек.

      Пропускает алые буквы, что расписаны по всему лбу и на щеках: «Мы спим с Лидией, Скотт! Мы спим с ней, мать твою! Я так близко к ней, а в груди чувство, что я ещё дальше, чем был. На самом краю, блять. Падаю. Почему так? Почему так, Скотт!»

      Он не ответит. Ему никто не ответит.