Эра Безумия. Лабиринт Смерти

Глава 10. Человек одинок в толпе

Туман, гонимый с моря, исколотого дождем, прокрался в город, обвил седыми лентами фонари, что освещали своей рыжеватой кровью пристань, облизал булыжную мостовую и осел на кованых лавочках в старом бульваре. Хрусталь, который слетал с облаков, объявших сапфировое небо, исчез на некоторое время, оставив только серебряный блеск на улицах. Все начинало затихать, и вскоре ни крики, ни шипения, ни шорохи – ничто не прерывало покой, воцарившийся в округе. Белые слезы срывались с пепельных волн, падали на берег, чтобы потом застыть в воздухе, пересечь ничтожное расстояние, почти равно мили, и долететь до леса, разлученного с омытым дыханием океана обрывом лишь поляной перед домом адвоката. Близилась ночь, и где-то в непроглядной дали, ласкаемой стоном прибоя и оплетенной дымчатыми бинтами, искрился золотистый свет фар.

Доктор, всматривавшийся в призрачно-белую дорогу, усыпанную частичками водяного пара, больше не смотрел на заднее сидение, вернее старался этого не делать, лишь иногда отводил взгляд и изучал новую черную трость с круглым серебряным набалдашником, каковую, очевидно, Виргилов приобрел только сегодня. Он не знал, куда теперь можно было смотреть, ведь каждый раз, когда его взор случайно падал то на руль, плененный властными тонкими руками, то на умело завязанный черный галстук, то на длинный прямой нос, Аркадий Иванович отвлекался, прожигал его ледяным взглядом и намеренно не глядел на дорогу. Так продолжалось всего несколько секунд, пока на лице молодого человека, боявшегося аварии, не вспыхивала паника. После адвокат, усмехнувшись, отворачивался, и вновь в его белоснежных глазах отражалась дорога, терзаемая мраком ночи.

Михаил Аркадьевич прикрыл глаза, будучи не в силах больше изучать мелькавшие деревья и заборы, лавки и памятники. С каждой минутой усиливалась боль в голове, забитой невесомыми воспоминаниями минувшего бледноватого, словно больной старик, пойманный в капкан предсмертной агонии, утра. Все смешалось: разговор с бывшим морским офицером слился с откровениями часовщика. Доктор пытался представить их дальнейшую судьбу. Что могло произойти с офицером? Разумеется, его изведут «лекарствами», превратят в подобие человека, лишенного способности мыслить. Впрочем, это выгодно обществу: людьми, не желающими и не умеющими сопротивляться веяниям, политическим и социальным, легче всего управлять, им невероятно просто внушить «верное» убеждение. Радовало только одно – правительство страны, изнуренной войной, еще не разрешило испытывать подобные методы на тех, кого называли сумасшедшими или в шутку, или в порыве гнева. Хотя, прошу заметить, все, сказанное в удивительный момент, когда человека разрывают злость и усталость, является в большинстве случаев правдой.

Какая судьба ждала же старого часовщика? В самом затаенном уголке сознания доктора, куда обычно обращается внимание только в минуты страданий и сомнений, поселилась твердая уверенность, омерзительная и настолько реалистичная, что при воспоминании о ней по спине пробегал холод. Михаил Аркадьевич пытался верить, что когда-нибудь старику подарят свободу, и он сможет отправиться в монастырь, как и планировал. Безумно хотелось верить, что так и будет. Глядя в небо, объятое пламенем, на едва выбившиеся звезды, человек пытался верить. Все должно измениться к лучшему. В это нужно было верить!

И лишь небольшой, но достаточно мрачный, чтобы пошатнуть зыбкую надежду, жизненный опыт, будто колокольный звон, оглушал и завораживал, доказывал обратное. Не было смысла в иллюзии, выстроенной из мокрого картона. А хотя, если бы всякий мечтатель сдавался только по велению сценария, по которому строили свои жизни многие люди, погребенные под песками времени, много ли открытий увидел бы мир? Если бы Леонардо да Винчи не воссоздал свои «крылья», были бы дирижабли? Если бы Александр Белл не изобрел «говорящий телеграф», были бы телефоны? Люди называют других странными, потому что боятся сами решиться на подобный отчаянный шаг. Стоит ли ради чужих страхов губить надежду или мечту?

Теперь доктор считал своим долгом помочь старому часовщику сразу же, как только вновь окажется в больнице, и не важно: останется он врачом или же превратится в такого же пациента. Главное – избавиться от навязчивого образа, увиденного сегодня утром, когда синеватый дым ночи отступил прочь и первый широкий сливочный луч пал на постель нежного ангела, по привычке спавшего под мягким тонким пледом без шелковой сорочки. Михаил Аркадьевич помнил, как крепко она обнимала подушку, впитавшую пленительный запах духов адвоката, как сладострастно ее губы прижимались к светлой ткани, как соблазнительно ее обнаженные ножки скользили по атласной простыни.

Гладкая кожа в блеске солнца, омывшего палату, едва ли не сияла. Сонно Маргарита потянулась в кровати, отбрасывая в сторону опаленный теплом хрупкого тела плед и оставаясь в одном нижнем белье, скрывавшем от любопытного взора маленькую впадину. Ее пальчики с тонкими ноготками слабо впились в матрас. Она выгнулась, отбрасывая на подушку голову и опираясь на белые локти. Тянувшиеся вниз пурпурные следы поцелуев, ненасытных и болезненных, доктор заметил под подобными двум полумесяцам линиями грудей, на ребрах и на впавшем животе. Тихий стон блаженства, каковой мог позволить себе человек, впервые за долгое время выспавшийся, сорвался с пухленьких губок, внутренняя сторона которых была искусана в кровь.

Вскоре девушка поднялась на носочки и медленно подошла к шкафу с одеждой. Выбрав блузку и юбку, она не решилась сразу их надеть, замерла перед большим зеркалом, осмотрев себя с ног до головы. Будто по приказу Аркадия Ивановича, красавица очерчивала подушечками пальчиков запекшиеся на коже розы вишневого цвета, чьи лепестки приобретали сиреневый оттенок на кончиках. И чем хитрее она улыбалась, глядя на свое отражение, тем больше доктор убеждался в правдивости своей теории – благодаря стараниям Виргилова молодая Маргарита превращалась в опытную развратную любовницу, не стесняющуюся своего прекрасного тела, осыпанного мужскими ласками.