Эра Безумия. Лабиринт Смерти

Глава 13. Осенний яд

Пламя, языки которого отражались в небе, распускавшемся искрами рыжего заката, жадно поглощало дрова в камине, чей шероховатый треск, будто крик погибавшего в пыли вечности демона, ласкал слух. Шум старого алого клена касался морских волн, нашептывавших скалам какие-то свои легенды, незнакомые человеку. Природа, бушевавшая днем, ныне принимала близившийся сумрак – рассвет нежной ночи, обдававшей лицо смесью дивных и дурных запахов октября. Тлен, обвивший алые жилки листьев, врывался в сухой воздух, сливался с нотами ржавой травы, все еще влажной от утреннего тумана. Лучи солнца, что было готово принять новую смерть, косо врезались в большое круглое окно, которые было единственным источником света на чердаке дома Виргилова, и отскакивали от подвешенных к потолку маленьких разноцветных витражей.

Адвокат давно не поднимался туда, где пятнадцать лет назад в последний раз играл с маленькой девочкой. Ее взгляд, наполненный искренний детским изумлением, жадно изучал алые, синие, изумрудные и золотистые тени на полу. Как в сказочном сне, малышка целыми днями проводила в этом небольшом местечке: то лежала на мягком диванчике, то уделяла внимание крошечному холсту и кисточкам, каковые первое время не могли удержать ее ручки, то сидела на подоконнике с книгой и повторяла пройденный материал. Ближе к вечеру, когда огненный шар скатывался в сторону беловатого моря, возвращался Аркадий Иванович и вместе с ней любовался витражами. Он опускался на диван, повторял с девочкой стишок, выученный в прошлый раз, и почему-то, не о чем больше не думая, кроме маленькой непоседы, забывался в нотах нежненького детского голоска. Читала малышка настолько четко, выразительно, насколько это только было возможно в возрасте четырех лет, учитывая отсутствие одного переднего зубика, выпавшего несколько недель назад.

Виргилов улыбнулся, падая в темно-синее кресло, стоявшее возле окна: именно в нем он сидел, когда Маргарита, кусая налившееся медовыми искрами солнца яблоко, вскрикивала, прикрывала ладошкой ротик и тревожно глядела на него наивными светлыми глазками, в глубине которых застывал испуг. Потом она так забавно шепелявила, но, понимая, что нужно было исправляться, хмурилась, обиженно надувала щечки, будто злясь на саму себя, и говорила медленнее. Аркадий Иванович не мог удержаться и поглаживал ее по голове, приобнимал и целовал, замечая, как глаза улыбавшегося ребенка прищуривались, словно лисьи. Адвокат любил детей и не скрывал привязанность к чужой дочери, когда ее мать требовала избавиться от «напоминания о жуткой ночи». Он не мог. Слишком маленькая, слишком миленькая, слишком красивенькая девочка стала для него крошечным котеночком, которому хотелось уделять все свободное время – часа три после работы, до начала астрономических наблюдений, каковыми безумно увлекался сын. Хотя жизнь превращалась в график, построенный из карьеры и детей, Виргилов находил какое-то особое удовольствие в этом, ведь полчаса, что оставались у него на чтение, были по-особенному сладки.

Воспоминания, настолько желанные и дорогие, что невозможно было их прогнать, подобно плясавшим за окном каплями последнего осеннего дождя, впутывались в мысли мелодичным эхом. Прошло много лет, детский хрустальный смех разбился о гранитную стену женского страха, непонимания и желания вернуть что-то чистое и непорочное в самой себе, а адвокат не смог забыть ту девочку, укрывавшую заснувшего на диванчике енота темно-синим клетчатым пледом. Забыть не смог, но обвинить во всем свой характер решился. Возможно, если бы он не оставил тогда Варвару, не повлекся бы за всеми на фронт в поисках офицерской славы, малышка осталась бы с ним. Но, стоит заметить, Варя вряд ли бы смирилась с тем, что девочка живет с ними в одном доме. Вовсе с ума бы сошла. Увы, человек, вновь и вновь рисуя надменную обиду белилами слез на лице, когда-то усеянном счастьем, теряет всех, кто смиренно терпит его гордость и медленно сгорает от нее.

Виргилов заметил в самом углу, где косой потолок чуть не врезался в пол, маленький квадратный холст. С трудом поднялся с кресла, тяжелыми шагами, едва передвигая онемевшие от криков прошлого ноги, приблизился к темному участку комнатки. Не запомнил, как взял в руки старый детский рисунок – алую розочку, перевязанную бежевой ленточкой. Маленькая художница, стремившаяся узнать больше о тайнах огромного дома, часто наблюдала за одной премилой традицией: выращивавший в саду сии прекрасные цветы Аркадий Иванович летом каждую субботу дарил Варваре темно-алую розу, украшенную светлым шелковым лоскутом.

На чердаке адвокат провел несколько часов, изучая старые рисунки, касаясь впервые за день обнаженными чувствительными пальцами шероховатой поверхности, застывших красок, в которые въелась седая пыль, вызывающая в легких нестерпимый зуд. Мужчина пролистал около десятка томов, на чьих порыжевших от времени страницах застыли в вечном ожидании любопытного читателя сказки и легенды. А ведь малышка почти все книги прочитала: тонкие листы навсегда впитали запах детских ручек, обласканных ароматом сочных яблок.

Возможно, она вспомнит, когда увидит эту уютную сокровищницу, когда давно забытый восторг охватит ее, закружит девичий рассудок? Если только она увидит. Если только Виргилов убедит ее переступить порог омертвевшего за пятнадцать лет дома. Но, что будет, если он не сдержится и, ощутив томный усталый вздох юного ангела на шее, просто не доведет ее до чердака? Несомненно, так и будет. Пора признать, что это уже не его милая девочка, не та забавная попрыгунья, нужно смириться и отпустить чудный образ. Нужно… но невозможно. Как только утро бледными лучами испепелит следы его умелых ласк на нежной коже, усеянной пленительным ароматом туберозы, в памяти воскреснет образ послушной малышки – именно этого боялся Аркадий Иванович, готовясь к встрече.

Холод пропитывал почерневшие улицы, скользкую от хрустальных капель только что закончившегося дождя мостовую, гордо возвышавшуюся над озерцом аллею в старом парке, что нежился в душистых ароматах поблекших трав и сухих листьев, выплавленных из золотой крови природы. Сотни запахов сливались в единую ноту, прекрасную, искрящуюся жизнью и свежестью. Пленительный аромат, невидимым тонким шлейфом тянувшийся за шелковым бордовым кашне и за острыми лацканами тонкого черного пальто, рассыпался на осколки пудры, на шероховатые трещины выделанной кожи и каплю цитруса. Ветер разносил духи, терзавшие разум прохожих вожделением. Едва ли больше четверти часа вызывающий сладкий трепет запах окутывал лавку в парке, дорожки которого каждый день заметали сухие рыжие пики. Едва ли так долго привыкшие к почти неощущаемым прикосновениям тощие пальцы скользили по серебряному набалдашнику.