Еретик

5. Касьян. 1888 г.

Умирал старик тяжело, долго...

В начале прошлой недели старший из дядьев поехал за священником. Уж как ему удалось уломать нетерпимого к колдуну старого попа, и сколько заплатил старик за его каждодневные молитвы –для семьи осталось тайной. Однако поп исправно приходил ранним утром, и увозили его дядья на новенькой бричке незадолго до полуночи. Колдун не хотел отдавать сыновьям своего наследства, да и те не больно-то жаждали. За это старику пришлось платить сполна. Не помогло ему покаяние и святое причастие, и первая за почти полвека исповедь... Сила не желала уходить в землю, превращаться в прах вместе с дряхлым немощным телом.

Старец же не расставался с надеждой обмануть своего нечистого помощника, и хотел упокоиться, примирившись с Богом. Ибо, какие бы добрые дала не творил Касьян, но талант его Богу был противен.

Ночью, после ухода священника старик оставался совершенно один. А днем ухаживали за ним работницы. Всех домочадцев колдун из дому выгнал, как только понял, что на этот раз выкарабкаться ему не удастся.

Перед тем, как этот сухощавый крепкий старик окончательно слег, он созвал своих сынков, молодух и внуков и строго-настрого запретил родственникам приближаться к дому до самого конца.

– Слаб человек духом, деточки... Боюсь, не выдержу... Но... вам жить – вы жалости не подавайтесь... ни ко мне, ни к гробу, ни к вещам моим до девятого дня прикасаться нельзя. Звать буду, просить, умолять, унижаться, сокровищами несметными искушать – пытка мне страшная предстоит, смертному не под силу... Лучше вам того не видеть, чтобы соблазну не было. Не Дар это, детки – проклятие... Только, уж похороните как человека, а не как батьку моего на поганом болоте... После сороковин, я уж буду вам не страшен. Может, еще зайдете помянуть на могилку...

Домочадцы с главой семьи простились, заранее поплакали и, прихватив с собой кое-какой нехитрый скарб, разбрелись по чужим домам. Среднего брата Луку с семьей приютил уже давно отделившийся старший – Анисим, а прочие разбрелись по соседним хуторам.

Поп из соседского прихода самоотверженность местного священника не одобрил:

– Не будет с того толку. Разговор с колдуном короткий – кол осиновый да схоронить в дальнем овраге, а лучше на перекрестье дорог. Не будет вам спасу от еретика – вот увидите... Нечего состязаться в хитрости с лукавым.

На третий день Касьяновых мучений к старшему сыну пришел деревенский староста. Долго мялся, ходил вокруг до около, но таки выложил все, что было на душе: лучше б кому из детей принять колдовское наследство – силу и помощников, и дать старику уйти с миром. Тогда – можете и на кладбище схоронить честь по чести... Да и как деревне без колдуна? Кто как не старшой, мельник, лучше всего с этим делом справится. Всем ведь известно – что ни мельник, то колдун. Даром что рыжий! В деревне даже плохонькой знахарки не осталось. Случись чего, что ж нам к чужому книжнику на поклон идти? Но Анисим, вооружившись поддержкой братьев, старосту со двора выпер. Хотя попозже и повинился, и внес немалую сумму за то, что бы похороны прошли по православному обычаю.

Присматривающие за Касьяном бабки рассказывали, что творятся на проклятом хуторе вещи престранные. Что тут было правдой, а что вымыслом теперь решать сложно. По их словам чертовщина там чуть ли не плясала по горнице, сбрасывая со стен иконки, задувая свечи и швыряя в попа чашками-плошками. Поэтому вся утварь из дома была поспешно вынесена, и Касьян остался лежать в четырех голых стенах наедине с пялящимися с икон святыми ликами. Но и сам дом гудел и ходил ходуном, норовя развалиться по бревнышку, хоть и постройки был доброй... Старика сбрасывала дубовая лавка, выгибаясь дугой и выделывая затейливые коленца на резных ножках. Кровать выписывала такие кренделя, скача по горнице резвым жеребенком, что батюшка в самый разгул нечисти удирал в церковь, передохнуть да помолиться – теперь уже за себя...

С погодой на хуторе тоже было не все ладно. По ночам бушевал шквальный ветер, ломая ветки в богатом Касьяновом саду, выдирая из земли ульи на пасеке. Лил нескончаемым потоком дождь, и яркие зарницы рассекали чернильное небо над домом колдуна. Ни за какие деньги никто не остался бы ночевать со стариком, чтобы облегчить его предсмертные муки. А муки и вправду были страшные... Если судить по застывшей на лице покойного жуткой черной маске с очами, закатившимися под никак не желавшие смыкаться веки, искаженным перекошенным ртом, губами превратившимися в сплошное месиво, словно старик закусывал их от боли волчьими клыками, а не двумя-тремя пеньками чудом сохранившихся зубов. Вылезли клочьями густые не по возрасту, длинные белые волосы старика и потемневшая пергаментная кожа обтянула череп.

Умер старик ночью, и то через день после того, как разобрали в доме конек крыши и вытащили девятую потолочину... Родственники попрощаться все-таки пришли. Но издалека, бдительно присматривая за детишками, обожавшими старика, чтобы те, не дай бог, не увидели, что стало с любимым дедом после смерти.

Только Уля не могла сдержать любопытства и прошмыгнула в горницу… Совершенно не заметно для окружающих – была у Ульки такая способность отовсюду исчезать так, чтобы ее никто не спохватился, и проникать туда, куда бы ни за что по-хорошему не пустили бы.

Девочка спряталась за подол бабки-соседки и взглянула последний раз на деда… Невольно вскрикнула юродивая Глашка – только-только омыли и обрядили страшного покойника, привели в более-менее божеский вид, чтобы родные могли проститься с ним без содрогания – и вот опять: распахнулись глаза мертвеца, пустые, как у снулой рыбы. И показалось всем, будто смотрит он куда-то за спину кумы, и на какой-то миг промелькнули в мертвых глазах призыв и странная мольба.

Кого одарил таким жутким взглядом покойник, для кумушек осталось тайной. Обернулись – да поздно – опрометью бросилась Улька прочь из горницы, лишь бы не встречаться больше взглядом с мертвецом…