Еретик

15. Ульяна. 1907 г.

Сердечко то обомрет в груди, то подпрыгивает как маленький щенок за мячиком. Вона как оно бывает, однако. То из рук все валится, а то на душе такой подъем - кажется горы готова свернуть, лишь бы разок только увидеть, улыбку его, легкий прищур карих очей, лишь бы еще разок замереть в сильных объятиях, прижаться к широкой груди, вдохнуть такой родной запах пополам с диковинным ароматом заморского парфюма.

А ведь думала, бабы-дуры, маются. Один люб, другой не люб, помоги, ведьма, приворожи. Смеялась, зубоскалила над чужой бедой, да дело свое знала. Одной ладанку – зашить в нательную сорочку, другой снадобья верного, подмешать суженому нареченному, чтобы на других красавиц не засматривался, третьей и вовсе присушить милого, да гордого, который и глядеть-то в ее сторону не думает, да так присушить, чтобы краше ее ни одна девица не казалась, чтобы в разлуке маяться непонятным томлением, а рядом – не наглядеться.

А теперь вот и сама пропала Уля. Вроде не девочка уже - так маяться, да вот собственному сердцу не прикажешь биться ровнее. И угораздило ведь! Чтоб не положить глаз на надежного и степенного вдовца, так нет же. Молодой, статный барич. Не пара она ему, и ему с ней не след дружбу водить.

Нет-нет, да задаст Уля себе вопрос, а не приворожила ли, случайно, без задней мысли. Может, однажды глянула не так, из-под излета соболиных бровей. Ну, ладно, его завлекла, закружила в волшебстве весеннего празднества Купалова дня. А сама-то чего? Почему, что ни дело – мысли сами собой возвращаются к прошлым недолгим встречам, а воображение вновь и вновь рисует удалого охотника… Не пара… Женят его родители вскоре на молоденькой барышне. Это барич на границе четвертого десятка – все еще молодой завидный жених, а вот вдовушка, которой чуток за четверть века перевалило – уже совсем старуха по деревенским меркам.

Уля отложила вышивку, засмотрелась в оконце, где на солнцем залитом дворике играет с лохматым псом рыжий мальчуган. А думы все не о том, блуждают вокруг да около то вчерашнего дня, то позавчерашнего, то вокруг жаркой июньской ночи.

- Куда спешишь красавица, никак думаешь папоротников цвет отыскать? – Уля подняла глаза на преградившего ей дорогу молодца, невесть откуда взявшегося на лесной поляне.

Прибывшего совсем недавно из заморских земель барича Уля еще не разу не видела, но понять, кто перед ней, труда не составило. Кто же еще в такой одеже по ночам в лес ходит. Выряженный по столичной моде, у сапога отирается породистый вислоухий пес – таких собак в деревне и не видывали. А руки не холеные, хоть и не знавшие грубой работы, да сильные, поймал за запястье - держит, не больно, да настойчиво, чтобы не сбежала, не увильнула от фривольного разговора. И голос у барича – кажется снаружи, что бархат мягок, да звучат в нем стальные звонкие нотки – не голос – булатный кинжал в толстых замшевых ножнах.

Улькин страх откатил также быстро, как и нахлынул. Барич позабавиться хочет, да не со зла, со скуки. Выскользнула лилейная ручка из цепкой ладони – не резко, да настойчиво. Заплясали в глазах янтарные искры-бесенята. Да и барич не сробел в лунную ночь, заглянув в самую глубину ведьминых очей. Не смутился, смотрел – как пил озерную синь левого задумчивого глаза и тонул в болотной зелени правого, лукавого, горящего озорным огнем блуждающих манов.

И Улька сама не заметила, как заблудилась в ответном смелом взгляде барича. Уж больно привычно было ей, что люди опускают долу смущенный взгляд, повстречавшись с разноглазым взором колдуньи. Муж покойный терялся, отворачивался в неприятном страхе. Разве что Назарка, никогда очей не отводит, так ведь яблочко от яблоньки не укатывается далеко.

- К чему волшебный цветок бедной вдовушке? Любви не ищу, богатства другого не надобно, что своим трудом нажито… - звонко, с облегчением рассмеялась Ульяна.

- Так куда, же? Одна, в эту волшебную ночь? Когда весь добрый люд веселится? Чай не за грибами-ягодами? Не боязно?

- Не боязно, ваше благородие, - усмехнулась Ульяна, - Чего чаровке-то в лесу бояться? Бояться надо не зверей и нечисть болотную, а незваных человечьих гостей. Шли бы вы, пане, чай, еще не поздно – найдете девку посговорчивее, счас наши деревенские будут через костры прыгать да голышом в речку сигать – налюбуетесь еще…

- А что мне любоваться, - барич приблизился так, что смоляные кудри его защекотали тонкую Улину шею, а пальцы охотника играючи вплелись в яркую медь, вьющихся мелким бесом волос, упрямо выбивающихся из косы – Уля никогда не прятала их под платком, собираясь в лесную глушь – Я себе уже нашел красавицу, краше не то что во всей деревне, во всем свете не сыскать.

Улька не смутилась такому зубоскальству, сама рассмеялась, хоть и нарочито весело – да тоскливую струнку в голосе ей спрятать не удалось:

- А самому-то не боязно, пане? Али не слыхал еще, какая за мной дурная слава водится, уж паче длинней моей косы? Заманю, закружу в чаще, очарую – век не выберешься.

- Как звать-величать, тебя, чаровница? – то ли барич не суеверный был, то ли не пугливый, только Улькины слова будто и вовсе мимо его ушей прошли.

- Маменька Уьяной нарекла, зовут все больше ведьмой, а величают – чертовкой проклятой, - как тебе больше нравится, так и кличь, чай не кисейная барышня, не обижусь – по мне так хоть горшком назови, только в печь не ставь.

- Да, ты я смотрю, не только собой хороша, да и на язык востра, Уленька – присвистнул барич, - Я.... – начал было представляться охотник, да прикрыла его уста Уля ладошкой.

- Коли, соврать хочешь – лучше и не берись говорить, не дура, и так вижу, что не из простых. По имени вас, мне величать не след, пане. Сюда ветром чужих не заносит, стало быть, к старому Всеселовскому барину, сынок погостить приехал.