Ещё свидимся

Ещё свидимся

На остановке никого не было, хотя он мог поклясться, что видел толпу из окна. Уехали все, что ли? Он дёрнул рукой и взглянул на часы. 7:23. До автобуса еще семь минут. Семь бесконечно долгих минут на пустой остановке, не защищенной даже мутными пластиковыми щитами. А ведь не лето – мороз вьелся в железные столбы, пометил их затейливой вязью.
 7:25. Напротив остановки белел пустырь. Слава богу, выпавший и застывший ледяными горами снег скрывал его убогость, бесстыдно обнажаемую во всякое прочее время. Вдали виднелся остов начатой по осени многоэтажки – город рос, и его щупальца дотянулись до окраины, похожей на сельцо. 
 Он прошелся взад-вперед, глядя под ноги и считая шаги. Три-шесть-девять-двенадцать. Ботинки от мороза словно превратились в колодки: скрипели, едва сгибались. Надо бы новые купить, но денег впритык. А еще праздники впереди. Перед его глазами замелькали яркие витрины, в которых видениями иной – лучшей – жизни вставало что-то недоброе. Зависть? 
7:29. Он огляделся вперед, высматривая желтый автобус. От холода чесались ноги, зудели неприятно под плотной джинсовой тканью. 
 Дышать носом было больно, и он потянул вверх шарф. Голая рука на фоне снега выделялась какой-то совершенно немыслимой белизной, и он засмотрелся на нее.
 7:42. Казалось, он стоит на остановке целую вечность. Мимо пролетают планеты, гибнут в войнах люди, проклиная судьбу, а он стоит – пленник льда.
 Он вынул телефон – в распахнутую куртку хлынула стужа – и набрал номер шефа. Не выгонят, мелькнула мысль, не такой уж он и бесполезный.
 — Алло?.. Алло?
Трубка шипела и не спешила отвечать. Он все слушал и слушал шипение, пока его не толкнули в спину. Телефон отлетел к урне и медленно, не торопясь, распался на две половины, а он упал на колени. К грязно-серому льду добавился еще один цвет.
 — Какого?!..
 Он обернулся: толкнувшим его хамом оказался олень. Грузный большой зверь. Зверь шумно выдыхал пар – из пасти разило застарелой вонью брошенного и забытого дома. Темная, почти черная шерсть свисала сосульками; раздвоенные тяжелые копыта выбивали из асфальта не то крошки, не то искры. 
 Откуда в городе – не самом большом, не самом развитом, но в городе – взялся олень? Он встречал ручных ленивых белок в парке. Слышал о зайцах в полях, пугал детей рассказами о зимних голодных псах, но олень... Где они водятся? Там, далеко, на границе вечной мерзлоты и не менее вечной тишины?
 За оленем обнаружился человек. Невысокий, хрупкий дед тяжело опирался на трость: его правая нога была неправильной – смотрела в сторону, изгибалась так, словно колено сгибались в другую сторону.
 — Пойдем, Саша, не стой. — Дед обошел оленя справа и пошел по проезжей части, почти по белой полосе – там, где не было снега. 
Черта с два б он его послушался! Но олень толкнул его в спину, и он шагнул вперед, чтобы удержаться на ногах. А потом еще. И еще.
 Они шли по опустевшей дороге, и он не узнавал город. Тот молчал, словно все без исключения уснули, оставив бодрствовать лишь их троих. Нахохлившиеся воробьи спали на проводах, бродячие псы лежали на снегу, рыжий кот распластался на мусорном баке в неудобной позе. Он хотел подойти – дотронуться, разбудить, но олень косил налитым кровью глазом, шумно вздыхал – и он продолжал идти вслед за странным дедом.
8:15. Он опоздал на работу.
 — Не нужна она тебе больше, каторга эта.
 — В смысле? — Он переспросил, поняв смысл этих слов лишь через несколько секунд. В трудных ситуациях он всегда немного запаздывал с реакцией, но сейчас словно отупел. Превратился в ледяную статую.
 — А чего там делать, а? — Дед бодро хромал вперед. Не оглядывался. С каждым шагом он словно вытягивался ввысь, рос вверх. — То ли дело дома: сиди у окошка да в прохожих поплевывай.
 Они свернули налево, и он увидел желтый автобус. Тот лежал на боку, а колеса медленно вращались, едва слышно скрипя. Олень подошел к отваленному на обочину снегу и принялся лизать розовый сугроб. Красный язык сначала осторожно трогал наверняка холодное лакомство, а потом замелькал все быстрее и быстрее.
Он ощутил слабость: она начиналась снизу с ног, а затем вползла в живот, свернулась стылой змеей – обернула сердце.
 — Что это? Я умер? Да? Умер? Умер?!
 Дед подошел к оленю, потрепал того по боку – ладонь окрасилась алым.
 — Я не хочу!
 — Да не умер ты, не ори. — Дед сел прямо на бордюр. Поводил руками в снежной каше и достал оттуда ботинок. — И долго еще не помрешь – вон какой вымахал. Здоровья на сто лет хватит.
 Он не верил ему. Наверняка врет. И вообще – это просто бред: порождение больного разума. А сам он или болеет, или попал в аварию.
 — Не попал, — ответил дед. — И не зыркай так. У тебя на лбу всё написано... Хотя я сам таким же дураком был. Да, Мотя?
 Олень согласно мукнул.
 — Я чего пришел-то... Ты, Саша, поберег бы себя. Хотя б до следующей зимы – а там уж я отойду наконец. 
Он молчал: правды ему не скажут, а скажут – пойми еще ее, поверь. Дед довольно крякнул и вытащил из сугроба ногу в знакомом ботинке. Повертел в разные стороны, взвесил на руке и свистнул оленю.
 — Вон, взял с тебя, как с родича, плату пустяшную. Других полностью обираю, а тебе нельзя этак, тебя мое место ждет. Да, Мотя? — Дед сунул под морду клыкастому зверю ногу – и тот захрустел, зачавкал.
 Его мутило, щиколотку обожгло болью, но он стоял и смотрел, как в глубине оленьей пасти исчезает плоть, так похожая на его собственную.
 — Время вышло, Саша, – вздохнул дед. Он с удивлением отметил, что тот выглядел всерьез расстроенным. — Когда ещё повидаемся... Но ты помни – береги себя! 
 Дед ловко – одним непрерывным движением – скользнул на оленя и потрусил вперед по трассе, туда, где через несколько километров начиналась дорога к морю.
Он взглянул на часы: цифры расплывались, из палочек и кружочков никак не удавалось вычленить что-то хоть сколько-нибудь знакомое...
7:10. Пора выходить – автобус ждать не будет. Он посмотрел из окна на далекую остановку, у которой толпился народ, и поежился. Ехать никуда не хотелось.
Отпроситься? Не выгонят же его за один прогул. Не такой уж он и бесполезный.
 — Алло?.. Да, Жень, я. Да что-то чувствую себя не очень... Может, это... Ага, спасибо!