Это наш счастливый день

Это наш счастливый день

Нас с тобою поднимут вилами,
Только так будем вместе, милая.
Почему коммутатор молчит

      Мы — поколение людей, которые встречают смерть, как старого друга. 
      Мы улыбаемся, глядя ей в лицо. Приглашаем сесть рядом. Пьём с ней на брудершафт, и в ответ вместо «прощай» слышим: «До скорой встречи».
      Мы — поколение приятелей смерти.
      
      Хорошо, что у нашей планеты нет голоса. Иначе бы я точно сошла с ума от её стонов. Мне действительно казалось, что если бы Земля могла говорить, она бы первым делом застонала от боли. Высохшие безжизненные пустыни, испещрённые взрывными воронками, протянулись на тысячи километров. Далеко-далеко, там, где располагалось одно из немногих надземных поселений, сиротливо жались друг к другу скелеты зданий. 
      В полуразвалившихся бетонных бараках прятались от палящего солнца обнищавшие жильцы этих мест. Подземные убежища были не резиновые, да и припасов туда присылали не так много, как хотелось бы, поэтому кого-то приходилось оставлять на поверхности. Обычно это были старики и смертельно больные, от которых всё равно мало толку, да и погибать им в любом случае совсем скоро. 
      Иногда на поверхность перебирались совсем молодые: истинные самоубийцы, которых крысиная жизнь в подземельях доконала настолько, что они буквально мечтали поскорее отправиться на тот свет. И напоследок взглянуть на яркое солнце, вдохнуть сухой пыльный воздух и почувствовать этот фантастический аромат бензина и гари. 
      Я слышала от одного старика всякие интересные рассказы о том, что здесь было много-много лет назад. Он говорил, что это были очень живописные места. Зелёные равнины, поля, маленькие деревенские домики. Город был чуть дальше. 
      Что осталось от этого города? То, что городом назвать нельзя. Он практически вымер, став кладбищем для тех, кто никому не нужен. Пару лет назад там ещё можно было встретить военных, но теперь не осталось ни одного. Люди с оружием могли пригодиться в других точках, но точно не здесь. 
      
      Можно подумать, в подземных поселениях дела обстояли лучше. Ничуть. 
      Я прожила тут почти всю свою жизнь. «Почти» — потому что моё раннее детство прошло на военной базе. Её разгромили, отец погиб, а меня и маму эвакуировали. И бросили здесь. А потом я и вовсе осталась в убежище одна: моя мать была медиком, а они на поверхности всегда нужны. В убежище тоже был свой медперсонал, но они всего-навсего выдавали необходимые медикаменты, вот и всё. Раз в три месяца приезжал фургон с лекарствами. Их привозили не так уж и много, поэтому приходилось вести строгий учёт. 
      Та же самая ситуация обстояла и с пропитанием, только им убежище снабжали чуточку чаще: раз в месяц. Каждый день в подземелье образовывалась целая очередь на получение сухпайка. Небольшой пакет содержал в себе запас пищи на целый день: бутылку питьевой воды, банку тушёнки, ломоть хлеба, три протеиновых батончика, ёмкость с кашей быстрого приготовления и шоколадку. Вот, собственно, и всё. Завтрак, обед и ужин. Ешь когда захочешь и сколько угодно, но если расправишься с пайком раньше времени, придётся ждать утра следующего дня: только тогда тебе выдадут новую порцию. 
      
      Когда мне стукнуло двадцать, я начала задумываться о том, чтобы выкарабкаться на поверхность. Я была готова пойти добровольцем в военный отряд и помереть в первой же перестрелке, ну или на худой конец свалить в город и жить там в ожидании своей кончины. Но всё как-то не клеилось. Здесь у меня была работа: по вечерам я помогала с сортировкой продуктов по отдельным пакетам, а утром раздавала их. В последний день каждого месяца к выходу из убежища подъезжал большой грузовик, на кузове которого красовалось изображение улыбающейся девушки с пустым взглядом и банкой тушёнки в руках. Одинаковые коробки с едой сгружали на склад, и каждый день мы — я и ещё несколько девушек чуть постарше — собирали следующую порцию пайков. 
      Однажды наша начальница Мелани, тщательно следившая за всем процессом, не досчиталась нескольких коробок и поинтересовалась у водителя, почему не привезли хлеб. Тот лишь развёл руками и сказал, что сейчас сильно урезают пропитание во всех убежищах. Мол, та доля, которая предназначалась нам, досталась военным. Конечно же, это вызывало жуткое возмущение, но поделать-то мы всё равно ничего не могли. Я лишь подумала о том, какой же завтра утром будет скандал, когда люди начнут вскрывать свои пакеты и обнаружат, что хлеба там нет. И, судя по выражению лица Мелани, не одну меня посетила подобная мысль.
      — Идите отдыхать, девочки, — устало вздохнула женщина, заправив вьющиеся седые пряди за уши.
      На прощание она отдала нам наши пакеты — мы в качестве награды за проделанную работу получали пайки раньше остальных, поэтому нам не нужно было стоять всё утро в очереди. 
      В следующий раз питание нашему убежищу снова урезали ещё через два месяца. На сей раз мы лишились каш. И ответ был тем же: военным каши нужнее. 
      Утром следующего дня я, стоя на раздаче, поругалась с одной бешеной мамашей.
      — Мне нечем кормить ребёнка! — вопила она, прижимая к груди тощего мальчика лет трёх. 
      — Резинкой пользоваться надо, когда сексом занимаетесь, — сухо ответила я, — женщина, не задерживайте очередь. Следующий!
      Она хотела было продолжить разборки, но её быстро отпихнул в сторону крупный однорукий мужчина с изуродованным лицом, и даже хныкающий ребёнок его не разжалобил. Здесь таким никого не удивишь. 
      Вечером того же дня Мелани поделилась с нами новостью о том, что количество медикаментов тоже сокращают. Кто знает, чего мы лишимся в следующий раз — посетовала она, — может быть, нас вообще перестанут снабжать едой и лекарствами, и оставят помирать здесь. 
      
      До конца месяца оставалось две недели. Мы могли только ждать. 
      
      Был у меня один закадычный друг, Ален. Странный парень. Круглый сирота, он, помимо всего прочего, заработал себе славу психа, хотя к насилию, в отличие от многих других мужчин, склонен не был. Просто по меркам жителей убежища он вёл себя... своеобразно. 
      Львиную долю своего времени Ален посвящал вылазкам на поверхность. Понятия не имею, что он там искал, но, судя по всему, пока он не собирался уходить туда насовсем. Зато после своих недельных вылазок он часто приносил в убежище что-нибудь интересное. Но, естественно, большинству было плевать на все его находки. В свою очередь Алену было плевать на большинство. 
      Благодаря ему у нас на складе появился электрический чайник, и мы могли пить остывшую кипячёную воду и не тратить содержимое бутылок. А в другой раз он притащил пакетики растворимого кофе и заявил, что мы обязаны это попробовать. Мы попробовали. Вкус был отвратительным, но всё же какое-никакое, а разнообразие. 
      В этот раз Ален повстречался мне на раздаче. 
      — Флор, — позвал он меня, — ты же умеешь играть на губной гармошке?
      Его вопрос застал меня врасплох, и я даже забыла, что нужно передать ему пакет. 
      — Ну-у... немного умею, — осторожно ответила я, вспомнив, что некоторое время назад я действительно развлекала себя игрой на губной гармошке. Она мне досталась от отца, а потом куда-то потерялась. То ли дети её у меня украли, то ли я где-то посеяла. 
      — Тебе-то зачем? — спросила я, вручив ему паёк.
      — Есть дело, — уклончиво сказал Ален, — встретимся на складе, когда закончится вечерняя смена. 
      С этими словами он быстро смылся, пока женщина средних лет, стоявшая в очереди после него, не начала скандал.
      Я проводила его удивлённым взглядом, но вскоре рутина затянула меня с головой. Про его вопрос насчёт гармошки я вспомнила только когда он заявился на склад. 
      Там уже потушили основной свет, и я со своими коллегами получала от Милены свой законный паёк. У выхода, прислонившись к стене, стоял Ален. Сложно было представить, что этот внешне тихий темноглазый паренёк с короткими пепельными волосами, почти всегда стоявшими дыбом, был совершенно безбашенным человеком, который гулял на поверхности так, словно там с ним не могло случиться ничего плохого. 
      — Ален? — позвала я его, когда закончила, — ты чего тут забыл?
      — Губная гармошка, — напомнил он, слегка сведя светлые брови к переносице, — ты обещала. 
      — А, — я слегка смутилась, — точно. Извини, совсем замоталась.
      Ален быстро кивнул и заторопился прочь со склада.
      — Ничего, — коротко бросил он.
      
      В убежище уже почти все спали. Основное освещение выключили, поэтому в коридорах остались гореть только тусклые настенные светильники. Так можно было как минимум найти дорогу в туалет, если вдруг приспичит среди ночи. Мы же отправились к выходу из убежища, чтобы не мешать отдыхать всем остальным. 
      На ночь тяжёлые металлические двери запирали ключом-картой, но наружу мы выходить и не собирались. Просто сели прямо под дверями, и Ален передал мне свою гармошку. Я поднесла губы к отверстиям инструмента и сделала плавный выдох. Ален тут же зажмурился, видимо, наслаждаясь услышанными звуками.
      
      Некоторое время я потратила на то, чтобы вспомнить, как вообще пользоваться губной гармошкой. Но оказалось, что я не совсем забыла, как это делается. Словно где-то в подсознании отпечаталось это умение, и пары часов мне вполне хватило для того, чтобы освежить свою память. И, несмотря на то, что играла я пока ещё коряво и не особо умело, Ален не возражал. Он сидел рядом, глядя даже не на меня, а куда-то в пустоту и думая о чём-то своём, но по нему было видно, что слушает он очень внимательно. И что ему нравится.
      — Встретимся завтра в это же время на этом же месте? — спросил он, когда мы засобирались обратно.
      Я сняла с головы косынку и распустила свою светло-русую косу, слегка поморщившись от тягучей боли в корнях волос. 
      — Конечно, — улыбнулась я ему и тут же, не сдержавшись, широко зевнула. 
      Ален кивнул и побрёл дальше. Оставшуюся часть пути мы преодолели молча, а затем разошлись по разным сторонам. 
      Едва моя голова коснулась спального мешка, я тут же отрубилась. Сны мне уже давно не снились, но я была готова поклясться, что в этот раз я слышала во сне печальное гудение гармошки.