Этос. Ласточка. Чума

Этос. Ласточка. Чума

            Мы рождены в могилах, чтоб созерцать красное небо. — Ответил рыцарь, замахиваясь над головой короля.

            Потом всё исчезло.

            Чумная песнь есть ода отчаянья. Уверенность в неизбежности, которая известна немногим. Пожалуй, её сокровенная тайна и отдаляет способность суждения от самозабвенного принятия истины. Печальные воспоминания никогда не исчезают и не ослабевают с приходом нежданной радости, напоминающей, по своему отрешению, разве что детские забавы, вечно окутанные мглой. Этос и логос: высокая мысль, не одно лишь изящество смысла (познай себя).

            Танец в престижных оковах, под саваном, меж туманных пропастей и обгоревших мостов. Досадные встречи и культы. Кроме доверия, есть две тропы: цельность и раздор. Первой придерживаются жрецы, стремящиеся защитить обычаи и устои. Жертвы иллюзий. Будучи задаром священно, пламя светил пробуждается в них, не давая порой отличить зажжённый светоч от первородного очага. Вторая тропа — полна печали. Её избирают те, чья душа склонна к исканиям. Но стоит спросить у того, кто готов на жертвы, ради настоящего познания, не очернённого прахом имманентных традиций: «Анахорет,  — extra muros, — к чему приводят попытки отдалиться от света?» Неужели ответ будет: «К счастью»? Смею надеяться, он промолчит. Потому что он за стеной.

            Пытливый ум, дерзай. Выпытывай отклик природы. Да, что такое «счастье», когда на бархат полей столь рано ложится тень, когда нищий побирается крохами и богач пирует на иссохших костях, когда «прекрасное родится и умирает…» Взять в целом — напрасно и мгновение, скрывающее, как идея рыдает над утратой чудесной искры своего возвещения. Потому что твердь впитает и дождь, и образ, пропитанный безымянной заразой. Равнина спрячет беду, а истощённая почва примет и падаль за безусловное благо.

            Всё очистится, к рассвету — среди бренных останков окажется молодая, но уже свежая, душистая поросль. «Sic itur ad astra», — и, значит, блажен, кто склонился пред неизбежностью. Не нужно утешаться лукавой надеждой, исход один. И конец пути одинаково скуп. Впрочем, недошедшие до него довольствуются тем, что и на середине достигли чего-то, отличного от деяний первопроходцев. Как жаль, им не суждено узнать правду. Вот, в чём вся суть, это сам дух. Искомое — тлеющий уголёк, неочевидная искра творения, до которой — отвесные скалы и дремучие заросли… Наказание шага и услада полёта.

            Свобода — мерило всего, ей отвечает и бессознательное. Знаю из личного опыта: моя любимая ласточка, только покинув гнездо, уже стремилась ощутить часть непостижимого мира. То был не простой интерес: её вдохновляли дальние земли, как музы вдохновляют поэтов. Хотя и крылья были довольно слабы, она размерено вникала во влияние неиссякаемой воли. И, пролетая над лесом, хотела запеть, доставить удовольствие случайным прохожим.

            Однако, томительный щебет был слышен одному прокажённому, покинувшему деревню в поисках отдушины и умиротворения. Его винили во всех бедах и несчастиях края и называли «сосредоточием греха». Словно забывая о долге смирения и всепрощения, описанных в известной книге с хорошим кожаным переплётом. Но и представители духовенства сквернословили всякий раз, замечая багровые следы, ведущие к фигуре в пепельном саване.

— На нём дьявольская печать!

— Падаль…

— Гоните его, пока не поздно!

— Не приближайся к нашим домам!

            Что ж, на все резкие возгласы за прокажённого практично отвечал небольшой колокольчик, подвязанный к окостеневшей ладони, давно отказавшейся повиноваться телу, к которому она была прикреплена. С уверенностью можно сказать, что страх покорился смущённому вестнику. Сознавая скорую гибель, он перестал ненавидеть себя, и внял восхождению: быть не таким, как другие, значит, быть лучше. И он застыл на месте.

— Ты что, оглох? Убирайся! — И, не оборачиваясь, прокажённый угадал голос диакона.

— Я не расслышал… — Прохрипел он, словно сливаясь с порывами ветра. — Патер, не могли бы вы подойти поближе и повторить.

— О, ну конечно. — Ответил он с угрожающим тоном.

            Священник поспешил прогнать наглеца, он замахнулся, чтобы силой выдворить его из владений игумена, священных земель. Но встретил сопротивление. Здоровой рукой он пресёк удар, а другой, проталкивая в рот отмирающие пальцы, выдавил из себя гнилые коренья и комья травы. В этот момент лицо диакона оказалось покрыто желудочным соком и перегноем, схожим с трупными нечистотами.

            Безмолвный ряд отшатнулся. И ни один не осмелился произнести ни слова, зато каждый отводил взгляд и крестился всякий раз, как прокажённый собирался подойти и всмотреться, будто в насмешку. Поверженный громко рыдал, задрав голову для обращения к небу. Он беспомощно подрагивал, сыпля проклятиями и перебирая молитвы.

— Прошу, помогите мне встать, я не чувствую ног. — Но остальные священники только зашли обратно в собор, и оттуда наблюдали за бывшим товарищем и тем существом, что обрекло его на жуткие муки. — Пожалуйста, впустите меня! Обещаю, я буду сидеть у притвора, вы не услышите обо мне. Я буду молиться, я найду лекарство. Прихожане не должны увидеть меня, таким…