Этот странный Новый год!

Этот странный Новый год!

                                             ЭТОТ СТРАННЫЙ НОВЫЙ ГОД !

                                                      НАСЛЕДСТВЕННОСТЬ

Петька Метелин решил жениться, а свадьбу сыграть непременно под Новый год! Почему? Да потому, что захотелось Петру от батюшки Валерия начать иную, более пригожую жизнь, именно с первого января, именно с чем-то или с кем-то существенно-судьбоносным, «знаковым», и не только по гороскопу.

А что может быть более значимым, чем женитьба? Квартира? У Петра отличный рубленый дом-пятистенок в два этажа с мансардой, обложен кирпичом, возведён со всеми удобствами, обставлен импортной мебелью. Машина? Новенькая, беленькая, которая ещё ни разу в городе не побывала и едва привыкла к непредсказуемым полевым дорогам. Сад? Да о таком буйстве цветочного войска, что у Петра под резными окнами по весне благоухает, даже потомственный садовод дядька Спас Виногналов вздыхает! Ещё бы, за черенками редчайших пород к Метелину со всего района съезжаются. А молодого да неженатого хозяина только на «Вы» величают. Почитают! Вот и остаётся из списка судьбоносных свадьба и как следствие – супруга наиредчайшая! Сердцем избранная, душою признанная! Естественно, красавица, умница и к тому же добрая хозяйка. Да и время уже не намекает, а прямо лупит в Петькин лоб, оставляя в местах потрясений пусть и не глубокие, но заметные ранки – морщинки. Жениться заставляет! Конечно, у Петра за двадцать восемь лет его далеко не шелковисто-ласковой жизни и раньше возникали думы о подобном, но так сложилось, что та, кто штормила душу Петра, предпочла другого, а те, кому Пётр нравился, совершенно ему не по сердцу были. Не хотел Метелин свою единственную жизнь на чужую женщину тратить. Не желал и всё! Так и заявил однажды матери после очередных советов присмотреться к приглянувшейся ей особе.

Но минувшим летом, будто слова в музыку влили, ноты крылышками над буквам запорхали, да луну звёздной фатой окутали. Увидел Метелин Настеньку в «Продмаге» и решил: если и есть на свете его счастье, то оно в её глазах, улыбке, походке, в её словах и голосе. Да просто узреть Настеньку – счастье! И почему это великолепие должно доставаться кому-то другому? Правда, жила девушка в соседнем селе. И претендентов на её красоту и без Петра хватало. Но и Петька не в крапиве выращен. Ростом удался, статью выправился, огромные каштаново-карие глаза с густыми длинными ресницами придавали слегка вытянутому скуластому лицу мужественную и в то же время редкую глубинную красоту, ту, которая присуща людям спокойным, уверенным, могучим. Таким Петьку сельчане и знали. Но ещё ведали, что у Метелина есть свой изъян, так сказать, потомственный. Что дед его, что отец, да и сам Пётр могли после хорошего подпития, куража ради, и улей пчёл на бусы навязать, и в битом стекле выкупаться. Конечно, подобное случалось изредка, во хмелю диком, но случалось…случалось…из поколения в поколение… В селе десятилетиями помнили, как дед Метелин, кстати, один из искуснейших кузнецов в округе, в подпитии недельном поспорил, что речку переплывёт с привязанной к ногам трёхпудовой наковальней. И хотя он по молодости служил во флоте, три океана перебороздил, а вот речки ручьевидной не осилил. От берега и десяти метров не прогрёб, как стал бултыхаться и захлёбываться. Вытащили искусника, откачали. Да наука от наковальни не впрок пошла. На следующий год, опять же летом, также после двадцатого стакана, на спор поклялся длиннющий гвоздь вогнать пяткой в столб. Конечно, ни с гвоздем, ни со столбом ничего не случилось, а дед больше месяца хромал. Ярые сплетницы утверждают, вроде, насквозь, до самого пупка палец продырявился, а ногтем у соседей калитку снесло, сами видели. Но нелепее нелепого кураж с дедом под старость приключился, когда целую неделю свой шестидесятилетний юбилей праздновал. А на восьмой день потянуло его к одной молоденькой вдовушке, вот и побожился дружкам под хмельную руку, что новую «жись с ней зачнет». Явился пьянющий заполночь и без слов в ноги бухнулся. Вдовушка и не поняла вначале, что от неё требуется, а когда сообразила, – поздно было. Дед как валялся в ногах, так и заснул. Но под утро, едва очнулся, да не где-нибудь, а на перинке у вдовоньки, кинулся штаны искать. А их и нет. А обнажённая вдовица к тому же заявляет:
– Отдам, когда тверёзвым побожишься, о чём хмельной толковал.
Долго дед пытался вспомнить свои заявления, но не получалось. Да и как припомнить то, чего не было. А вдовица ещё хлеще напирает.
– Совратил меня? Совратил! Всю ночь пользовал, жениться поутру обещал. Марфу свою старую бросить посулил, дом подарить с сапожками, да я после таких слов теперь точно беременна! Исполняй, чего наговорено, а то штанов обратно не получишь!
А сама кружит перед ним голенькая-голенькая, то ножку и животик вперёд выставит и бедрышками покачивает, то изогнётся в скорби своей изувером якобы обесчещенной, да так ловко изогнётся, что у деда ухи от страсти выворачивало. А как седина вскипала, когда вдовица перед дедом на кровать опадала, вроде как от бессилия, да так славно широко падала, да раскидывала рученьками да ноженьками… На дедовой лысине омлет можно было жарить, но терпел, не кидался на опавшую. Битый час страдал да уговаривал её дед брюки вернуть, не удалось. А солнце уже на вершинки полынные взбирается, нос шиповнику щекочет. Еще минута-другая, и придется по светлому да без штанишек вертаться до дому. Делать нечего – кинулся дед к Марфе огородами в одной рубахе. Думал – не заметят. Но разве от сельских старух чего утаишь, углядели и рубаху дедову, и коленки голые. Не успело солнышко плечики расправить, а Марфа уже знала, где её суженый-ряженый ночевал и какими «блинчиками» потчевался. А ближе к полудню и брюки кто-то на калитке повесил, может, из жалости вернули, а может, и с умыслом коварным. Месяц дед на сеновале постанывал да покряхтывал, всё вдовушкины бёдрышки поминал, с Марфиными сравнивал. А куда деваться – Марфа на ночь в дом его не пускала, наказала, а к вдовушке идти горело, да боялся, вдруг опять безо всего останется.
Отец Петьки был поскромнее в куражах, но один раз такое выдал, что цельную осень сельчане ухахатывались. Жену свою раскрасавицу Наденьку Валерий Антипович любил безмерно, но и ревновал люто. Правда, рукам воли не давал, но словами, как напьётся, бил нещадно. Наденька поначалу обижалась, но потом привыкла и вовсе перестала обращать на его задиры внимание. Знала – проспится, прощение начнёт вымаливать. Да и какая это любовь без ревности, так, хихоньки да хахоньки, – ни сахарку, ни перчику. Но однажды Валерка напился до беспамятства. Доволокли его дружки до порога и бросили. Умаялись, – сами чуть побойчее передвигались. Так и уснул бедняга на крыльце. А дело в первую ночь осеннюю случилось, беззвёздную, тучную, холодную от ветра северного. Полежал Валерка с часок, хмель слегка и выветрился. Открывает глаза, а на родимой двери замок с ладошку. Будто пощёчиной Валерку «облагодетельствовал» сей предмет. Нет Наденьки дома. Нет! А она, узнав об очередном загуле мужа, ещё с вечера детей в охапку и к матери сбежала, чтоб лишний раз попрёки Валеркины не выслушивать. Надоело. Да только у ревнивца-муженька другие подозрения закрались, мрачнее осенней ночи подозрения. Каким огнём полыхали, каким стеклом кромсали полупьяную Валеркину душу, только рёбрам известно. Приподнялся кинутый муж с крыльца на карачки и давай на сонных гусей с курами лаяться, обещая всех в одной сковородке собрать без бальных тапочек. А как устал грозить войной домашней птице, хоть и света белого, а точнее фонаря ночного не видел Валерка в своей ярости, но трактор, что стоял возле его дома, углядел. Оранжевый, огромный, высотой в два роста человеческих «Кировец» с плугом самым большим девятикорпусным, тринадцатиметровым. О чём думал тогда Валерка, где собирался жену искать, до сих пор понять не может. Только добрался разъярённый до плугоносителя, залез в эту махину механическо - гидравлическую, завёл, задрал плуг на всю высоту и забыл о нём, когда решил разворачиваться. Опомнился от жуткого треска и грохота. Оглянулся, а половины крыши над домом нет, одно небо. Прямо лёжа, с кровати можно дождик в кружку собирать и опохмеляться. А железный друг полей во вторую половину услужливо упёрся и лемехами поблёскивает! Всем селом неделю Валерку искали, от стыда в лугах прятался.
Петька знал о своей алко-наследственности, и поэтому старался не пить, но разве удержишься, когда вокруг столько соблазнов. Крепился, укреплялся, но студентом на третьем курсе, когда учился в сельскохозяйственном институте на агронома, отмечая последний экзамен, не рассчитал – перебрал. И полупьяный решил сделать предложение своей однокурснице Марине. Почему ей? Потому что рядом сидела. По-трезвому он её три года нос к носу не замечал, а тут – пожалуйста... невеста! Чего греха таить, пьяному и репейник цветком кажется. Да на Петькину беду у Марины ухажёр был, здесь же, в их компании. Услышал Петькины речи позывные, вздохи откровенные вскочил, взъерепенился и на Метелина с кулаками. А гуляли на берегу Волги. И как всегда бывает в таких случаях, стали парни выяснять, кому Марина принадлежать должна. А та встала между ними, чтоб драки не случилось и праздника не омрачать, подумала и говорит