Фатальная ошибка опера Федотова

Пролог

— Слышь, начальник, отпусти, а? Мелкая засранка смотрит глазами котика из Шрека, выпячивает пухлую нижнюю губу, по-блатному тянет гласные. И где только научилась, мерзавка? Я прикуриваю, не обращая внимания на представление, разворачивающееся перед моим носом, тыкаю пальцами в кнопки клавы, набивая текст нового протокола. Аська сопит, ерзает, привстает, пытясь заглянуть в экран, садится обратно, вздыхает, ерошит волосы, короче , все делает, чтоб отвлечь от работы. Качественно. Но я не отвлекаюсь. Ее ужимки выучил уже давным давно, не первый раз она тут, у меня перед столом, представление устраивает. Поняв, что меня не проймешь, Аська опять затягивает на одной сиротской ноте: — Ну нача-а-альник… — Ася, — отрываюсь я от протокола, — может, хватит, а? Ты откуда это слово отрыла? У вас там что, рен тв подключили, что ли? — Куда? — хлопает она ресницами. Длиннющими, кстати, придающими худому лицу кукольное выражение. Очень оно ей, это выражение, на улице помогает… Если вдруг попадается она, или кто-то из их веселой гоп-компании, то чаще всего сердобольные люди, глянув вот в такие несчастные глазки на пол лица, смягчаются и отпускают. Как такую милоту можно обидеть? Ага, еще как можно. Главное, чтоб она вас не обидела, милота эта. Плавали, знаем. — Что, “куда”? — пиздец, диалог у нас, конечно, увлекательный. — На телевизор. — Какой телевизор, о чем ты, начальник? — усмехается Аська, и эта усмешка на детском лице смотрится очень даже по-взрослому, — у нас отродясь такой радости не водилось. Мы ж не центральные. Центральными они называют ребят, живущих в Центральном детском доме, который, как понятно из названия, находится в центре. И является образцовым детским домом. Само собой разумеется, что там есть все, и телевизоры, и телефоны у детей, и новые хорошие игрушки, и постоянная спонсорская помощь. Это не считая дотаций от государства. А Аська живет в “Западе”. То есть, в детском доме номер три, расположенном в другом районе города, западном, как можно понять опять же из названия. Из достопримечательностей там промзона с кирпичным заводом и военная часть с вечно голодными срочниками. Дотации , конечно, есть, и спонсорская помощь тоже, но до детей это все дело не доходит. Я, когда работал в отделе по делам несовершеннолетних, еще лет пять назад, сразу после армии, пару раз наведывался туда. Впечатлений получил массу… Тогда же и с этой засранкой познакомился… Если б знал, какой крест себе на спину взваливаю, бежал бы куда глаза глядят, ей-богу… — Ладно, замнем, — решаю я не развивать тему телевизора. Смысла нет. Расследовать исчезновение бытовой техники, которую в последний раз дарили спонсоры и в числе которой, я точно знаю, были три телевизора, я не собираюсь. И без того завален по самые уши, моральных сил никаких не хватит. И нет, мне не стыдно. Мне никак. Атрофировалось все уже давным давно. Мне бы теперь тупо разгрести все, что есть, чтоб на премию заработать в конце месяца. Но это, похоже, к категории мечт относится. — Ты мне лучше скажи, какого хера ты полезла опять на склад? И , самое главное, как умудрилась спалиться. А если б я не узнал? А? У нас полно новичков, не все в курсе, что надо с тобой делать при поимке. Завели б дело опять, и что? Тебе скоро восемнадцать, по полной ведь пойдешь. — Мне вчера восемнадцать исполнилось, — обидчиво говорит Аська, — забыл, начальник? — А с какого хера мне помнить? — удивляюсь я наглости засранки. — У меня дел , кроме тебя, хватает. Поздравляю, кстати. — Спасибо, — дует она губы, а я поражаюсь в очередной раз преображению. Ну надо же, только что сидела такая печально приблатненная коза, чуть ли не по фене со мной разговаривала, а сейчас вся из себя нежная обиженка. Очередная маска, не иначе… — Если есть восемнадцать, значит, должна понимать, покрывать я тебя больше не смогу, даже по старой памяти… И переводят меня, к тому же. — Куда? — она таращится с неподдельным удивлением, и это уже не игра. — На повышение, в другой отдел. Теперь не тут буду сидеть, а на Мичурина. Мичурина — это тоже центр, но там другое совсем. И Аська, если будет как обычно залетать со своими придурками, туда никак не попадет. — То есть… — тихо говорит она, — я тебя больше и не увижу? — Вполне вероятно, — киваю я, — так что сейчас я тебя отпущу, уже договорился с ребятами, но больше не смогу… Сама понимаешь, каждый раз они меня не до… Тут меня вынужденно прерывают. Поцелуем. Я, охренев от смены действий и вообще творящейся фигни, выпадаю из реальности на пару мгновений, машинально кладу руки на талию прижавшейся ко мне Аськи, словно в трансе отмечая ее тонкость под многослойной пацанской одеждой, раскрываю рот, позволяя юркому остренькому язычку нагло скользнуть внутрь. Не то, чтоб отвечаю, но и не прерываю. Сначала реально от шока, потому что уж в таком ракурсе я эту мелкую шмакодявку никогда не рассматривал. Она же… Она же не девка. Она пацан. Или нечто бесполое, вечно замурзанное, нахальное и безбашенное. Оно не может так целовать… Может. И целует. Отчаянно, дерзко, с болью какой-то затаенной и нежностью. Неопытно, но с большим энтузиазмом. Подкупающе искренне. Меня так никогда не целовали… Аська ощущает мои руки на талии и отчаянно жмется сильнее, стонет тихо мне в губы, зарывает пальцы в волосы на затылке… И этот тихий, сладкий стон одновременно заводит еще сильнее и заставляет протрезветь и прийти в себя. Я с трудом отдираю от себя девчонку, отталкиваю ее, откидывая на жесткий кожаный диванчик, специально поставленный для того, чтоб кемарить на нем во время ночных дежурств. Аська шокированно хлопает ресницами, облизывает губы, и я с досадой отмечаю, что вот в таком ракурсе, развалившись на диване, без кепки, с растрепанными волосами и красными, зацелованными губами, она выглядит… соблазнительно. Даже хочется подхватить ее и продолжить начатое. Но этот бред появляется в голове на доли секунды и пропадает, смытый волной стыда. Это же Аська! Я же ее с тринадцати ее лет знаю! Дикая, безбашенная дурочка! Ребенок по сути! О чем я вообще?... А она? Она-то какого хера? — Какого хера ты творишь? — голос у меня хрипит, провожу по лицу ладонью, пытаясь хоть немного привести себя в чувство. Случившееся выбивает из колеи, шокирует даже. С ума она, что ли, сошла? — Ничего… — отвечает она, садится более ровно, смотрит на меня пристально, а затем выдает, — просто… Слушай, начальник, я тебе нравлюсь? Я красивая? — Ну… — да хер ее знает… Никогда о ней не думал в таком ключе, я же не педофил гребанный… — Трахни меня, а? Ничего себе, просьбочки! — Ты еб… То есть, с ума сошла? Ты чего тут устраиваешь, дура? — Ничего… — она опирается локтями на колени, подается ко мне, внимательно глядя в глаза, серьезно так, жадно, — просто подумала… Лучше пускай ты… Я тебя давно люблю. — Так… — все, этот бред надо прекращать, — хватит. Ты себе придумываешь херню, у тебя возраст такой, я все понимаю. Давай сделаем вид, что ничего не было, я тебе пропуск выписал, вали. — Вов… — она обращается ко мне по имени, а это значит, что сейчас все без шуток, серьезно очень, — Вов… Я тебя правда люблю… Понимаешь, сразу, как увидела, еще тогда, пять лет назад… — Ты ебнулась. — Знаю, так с детьми нельзя говорить, но у меня как-то словарный запас подрастерялся в связи с последними событиями, — ты ребенком была тогда… — Нет, не ребенком, — качает она головой, — я все помню… И я все думала, что ты заметишь. И тоже меня полюбишь. Дура, да, знаю. Но думала. А ты… Не замечал. А теперь тебя переводят, и я даже так тебя увидеть не смогу больше… — Так ты… — осеняет меня внезапно, — ты это все… Специально? Все эти годы? Ее улыбка подтверждает мои опасения. Все. И насчет мотивов ее поведения, и насчет “ебнулась” тоже. Одно без другого не идет, похоже. — Так… — я решительно встаю, подхожу к ней, продолжающей сидеть на диване. Теперь она смотрит на меня снизу вверх, и глаза, с этими длиннющими пушистыми ресницами, наивно порочные, заставляют сердце неожиданно дико застучать. Я хмурюсь, не радуясь такой реакции организма, но списываю это все на стресс, подхватываю мелкую засранку под локти, поднимаю и тащу к двери. Она не сопротивляется, словно разом шарик сдули, ноги переставляет и глаза не поднимает. — Все, Захарова, вали. И больше такой херни не пори. Поняла? — Я тебя больше не увижу? — спрашивает она, глядя из коридора печально и слезливо. — Нет, и это к лучшему, — наставительно говорю я, стараясь не замечать ни глаз ее огромных, ни тоски в них. — А что нужно сделать, чтоб тебя увидеть? — не уходит она никак. — Или убить кого-то, или в полиции работать, одно из двух. И оба мимо тебя, так что вали скорее отсюда. И больше так не шути, а то не все шутки понимают. — Я и не шучу… Тут я не выдерживаю и закрываю дверь. И даже ключ в замке проворачиваю, на всякий случай. Потом иду к столу, достаю бутылку воды, наливаю, пью. Мелкими глотками, с задержкой дыхания, пока хватает сил. И только так чуть-чуть успокаиваюсь, могу нормально мыслить. Мелкая засранка, с ее подростковой любовью, выбила из колеи. Любит она меня, блять… С тринадцати лет… Да смешно же, глупость. А целуется хорошо… Кто научил? Думать об этом — вступать на опасный путь, и потому я спешно заставляю себя переключиться. И уже к концу рабочего дня забываю о мелком утреннем инциденте. В принципе, я все сделал правильно, отшил ее грубо. Зато не будет больше херней страдать и лезть во всякие тупые замуты, чтоб попасть в отделение и меня увидеть. Надеюсь, я был достаточно груб, чтоб у нее отбилось все желание и вся ее , так называемая, любовь… И больше я ее не увижу. Тогда я еще не знал, как сильно ошибался. Фатально просто…