Филос. Эрос. Агапэ

Рассказ второй

Мама уехала в Болгарию.
Ей дали путевку, отпуск за свой счет и денег в долг. С моей точки зрения, конец февраля-начало марта — не самое подходящее время для купания в море. Понятно, что даже на юге вода — ледяная, загорают только латентные моржи, они же и купаются. Мама не из таких. Мама — светская красавица, выдох французского кинематографа: платиновые локоны, зеленые глаза, белые джинсы и платформы четырнадцать сантиметров. Если чисто случайно в Болгарию на Золотые пески в первых числах марта приедет погостить американский миллиардер или арабский шейх — всё. Сердце его будет разбито навсегда. Мама даже взяла у тети Люси дорожную сумку. Светло-бежевую, ужасно маркую, но итальянскую. Хорошо было бы сшить на нее чехол, ну уж ладно, не получилось. Мы с папой остались одни. В общем, до конца не понятно — хорошо это или плохо.
С одной стороны, я по маме скучаю, люблю, когда она при мне неотлучно состоит. На праздники мама печет такие пироги, что даже осоловевшие от линейки салатов гости съедают их подчистую — на следующий день даже уголков не остается. Между прочим, 8 марта — бабушкин день рождения, и можно было даже надеяться на торт. Да что там надеяться! Точно бы испекла. А бабушка печь не любит — купит в «Севере». При всей бабушкиной любви ко мне уговорить ее на сметанник вряд ли удастся.
Я начинаю себя жалеть. Не то чтобы плачу, но уже в подробностях представляю похоронную процессию: много людей в черном, цветы, гроб, непременно как в книжке про спящую красавицу, весь в шиповнике, плюще и с золотыми кистями. В гробу — я, вся в голубом, в цвет глаз. Неожиданно настигает прозрение: глаза-то закрыты! В таком случае пусть в белом. Так даже лучше. Как кукла-невеста. Мама входит в дом. Полные чемоданы подарков. 
— Где же моя девочка? — спрашивает.
— Умерла!
А все-таки, какие подарки мне мама привезет? Я хочу туфли на каблуке, жвачек с Лёликом и Болеком или с Дональдом, прозрачный зонтик. Джинсы тоже ничего. Хотя откуда в Болгарии джинсы, это же не Польша. Мысль о подарках мирит меня с окружающим миром. Благородно прощаю маме ее отъезд и переношу свою смерть в неопределенное будущее. К тому же с папой вдвоем совсем не плохо. Можно будет не переодеваться, не есть суп, читать в кровати и смотреть телевизор после программы «Время». Может быть, мы пойдем в гости, или в кино, или в кафе-мороженое.
Вихрь светской жизни кружит нам головы. За четыре дня жизни без матери мы побывали в кафе, на вечернем киносеансе «Лимонадного Джо», нанесли два визита и не собираемся останавливаться. Папа с блеском исполняет роль благородного отца и сдержанно принимает комплименты окружающих по поводу безупречного ведения им домашнего хозяйства.
Вечером четвертого дня у меня заболел указательный палец на правой руке. Каждому ясно, что это пустяки, дело житейское. Но на всякий случай я не говорю об этом папе: а вдруг он, ведомый гиперответственностью, не возьмет меня в гости.
Просыпаюсь я под утро от боли. Палец похож на грушу и внутри пульсирует. Довольно быстро я выясняю, что если засунуть руку под холодную воду, то боль успокаивается. В общем, к моменту папиного пробуждения температура моя подтягивается к тридцати восьми и это явно не предел.
Я провожу весь день в постели. В родительской! Четыре подушки образуют образцовое гнездо. На полу стопка из книг. Телевизор в честь международного женского дня расщедрился на мелодрамы: «Москва слезам не верит», «Любовь и голуби». Если бы не постоянное жаркое биение в моем пальце, то можно было бы справедливо считать, что жизнь удалась. На кухне у нас — консилиум: отменившая день рожденье бабушка и два врача из друзей семьи. Последние добиваются от папы разрешения на госпитализацию. На папу совершенно невозможно смотреть — он чуть не плачет: не уберег девочку! Что скажет мама?! В бабушкиных глазах плещется суровое осуждение, предтеча маминого суда: загубил ребенка, теперь в больницу сдает! Друзья семьи неумолимы: необходимо оперировать.
В больницу! Конечно, мне страшно. Немножко. Я еду с бабушкой в «Скорой», за мной — почетный кортеж: папа с друзьями. Врачи в «Скорой» уже предупреждены, что если, не дай Бог, что-нибудь пройдет не так, то райздрав станет для них привычным ночным кошмаром. Осталось оповестить о том же врачей больницы. В операционной меня сопровождают все трое: папа на правах родственника болящей — утешить, погладить по голове, подержать, если стану вырываться, и оба папиных товарища, уже в халатах, как коллеги. Кроме того, они утешают и поддерживают папу.
«Операция» занимает минут пять. Я на всякий случай не смотрю. Поворачиваюсь, уже когда начинают бинтовать. Бинт ложится белыми, безупречно ровными спиралями, иногда перекрещивается, пряча мою руку в аккуратный кокон. Я представляю, как рука моя через неделю превратится в прекрасную бабочку, тем более, что из-под бинта кое-где проступают изумрудные следы бриллиантина зеленого — верный знак грядущего перерождения. К тому же не придется делать письменные задания в школе и играть на ненавистном пианино. Хирург третий раз объясняет папе, почему меня нельзя сейчас же увести домой, а придется оставить в больнице хотя бы дней на пять. Бабушка, как ни странно, на стороне традиционной медицины: вход в приемный покой как раз напротив ее парадной, и она явно считает, что на таком расстоянии я буду целее, чем дома. Папа сдается, провожает меня в палату и уходит, бережно ведомый с обеих сторон друзьями. Надеюсь, они его утешат. Мужская дружба — великая сила. Мне тоже ужасно жалко папу, но неведомое счастье побыть одной, без родителей, поглощает все другие эмоции.
Палата желтая и большая. По правой и левой стенам стоят по четыре кровати. У каждой кровати по четыре ножки. В каждом углу по четыре кошки. Ну, про кошек — это я, понятно, приврала. Моя кровать — вторая от окна. С одной стороны — девочка с перевязанным животом, у нее явно строгий постельный режим, жалуется другой, с загипсованной лодыжкой, что опять ей ночью не ходить мальчиков зубной пастой мазать. Ах, что за прекрасная жизнь! Мазать пастой мальчиков!
— А они что? Не просыпаются?
— Ты что?! Они дрыхнут! Мальчишки все время дрыхнут! Они нас собирались тоже мазать, но не могут дождаться, пока медсестра уснет.
Конечно, я волнуюсь. А вдруг так и я усну. Не дождусь привычную к дежурствам медсестру, и это дивное волнующее приключение пройдет без меня. А ведь папа привез мне целый новый тюбик апельсиновой зубной пасты. Не тратить же его на пошлую чистку полости рта?! Свет в палате выключен и уже раза три строго велено спать и не разговаривать. Любой, даже самый умственно-отсталый ребенок понял бы, что не разговаривать просто невозможно, а медсестра не понимает! Входит на самом интересном месте, перебивает, включает свет, нарушая всю пугающую таинственность. Спать совершенно не хочется. От историй про зеленые глаза, красный свитер и черную комнату приятно холодит в животе и покалывает в ладонях. Все барышни бывалые, с опытом детских дошкольных учреждений, пионерских лагерей, не первый раз в больнице. Умелые рассказчицы. У меня в запасе тоже есть историйка. Про палец в пирожке. Но выступить с ней не решаюсь — торопиться некуда, успеется.
Утро начинается с процедур и визитов. Бабушка непонятным образом проникает в больницу еще до завтрака — не может же девочка есть эту кашу! Красная Шапочка наоборот — у бабушки полная сумка пирожков с мясом и с изюмом. Восьми девицам съесть такое количество явно не под силу, но в жизни всегда есть место подвигу! Бабушка уходит, печально вздыхая что-то про «несчастных деток».
Жизнь на свободе пролетает с утроенной скоростью. Я успеваю приобрести пару настоящих подруг, влюбиться, разлюбить, ознакомиться с новинками городского фольклора (его детского сектора). У моей соседки по палате есть удивительный по сложности оформления песенник, где с глянцевыми розами соседствуют исполненные глубочайшего смысла и проверенные жизнью изречения: «Раньше были рюмочки, а теперь — бокалы, раньше были мальчики, а теперь — нахалы». Я тоже хочу такой. Вот палец заживет, и я сразу заведу.
Мама приехала за мной прямо с вокзала. Моя чудесная, красивая, как картинка в иностранном журнале, пахнущая морем, солнцем и дорогой французской парфюмерией, мама. По виноватому виду лечащего врача можно судить, что он сделал для моего выздоровления явно недостаточно, о чем мама уже успела ему вкратце рассказать. Мама обнимает меня и вместе с одеялом усаживает на колени.
— Доченька, как ты, маленькая?
Я не отвечаю. Я плачу. Горько и самозабвенно. Мне очень-очень себя жалко. Одна! В больнице! Операция! Уколы!
— Мамочка, почему ты так долго не ехала?
Мама прижимает меня к себе крепко-крепко. Целует в глаза, в макушку.
— Прости меня. Я никогда больше так не буду. Бросает пару испепеляющих взглядов в сторону дверного проема — там папа и врач.
Мама помогает мне одеваться. Вообще-то, все пять дней после операции я успешно обходилась без посторонней помощи, но сейчас я чувствую себя такой слабой, такой больной.
— Пальчик болит?
Вопрос отзывается немедленной пульсацией и жжением, причем не только в пальце, но во всей руке до локтя. Мне становится опять ужасно себя жалко — маленькую, храбрую девочку, стоически переносящую боль, без жалоб и упреков. В носу щиплет, глаза немедленно делаются мокрыми. Мамин взгляд, который достается доктору — уже не ожог — пуля со смещенным центром тяжести, смертельный исход. Доктор пытается оправдаться: «Очень хорошо заживает. Рана прекрасно затянулась».
Ну кто за язык тянет? Поговорить, что ли, не о чем? Впрочем, мама его все равно не слушает.
Дома за какие-то полчаса папин холостятский быт переменяется на обычный порядок. Пахнет шарлоткой — не торт, конечно, но, с другой стороны, мама же только с дороги — с тортом можно подождать до завтра. Во избежание каких-то туманных «последствий» я помещена в кровать, где поверх одеяла мама разложила дары: сандалии из тонких ремешков псевдоантичного фасона; маленькую сумочку на длинном шнурке — можно носить через плечо, которая, несмотря на свои размеры, выглядит совершенно как взрослая; жвачки с вкладышами, на которых я пока не знаю, кто нарисован; варенье из розовых лепестков; деревянные башенки-флакончики с розовым маслом и мартенички. Это такие кисточки, красная и белая, соединенные между собой витой красно-белой же веревочкой. Вся конструкция прикреплена к значку, чтобы носить на одежде. Значки пластмассовые, очень аляповатые: дурацкие детишки, цветочки, флажки. Я высыпаю их из прозрачного пакета и долго рассматриваю, придирчиво выбирая, какую мартеничку я оставлю себе, а какие реквизирую для подарков двум своим новым, самым лучшим подругам. Занятие непростое и требующее предельной концентрации.
Уже вечером ощущение счастья, огромного, не помещающегося внутри, как септаккорд, разрешается покоем и тишиной, которые убаюкивают меня, мешают читать.
Я засыпаю прямо с книжкой, включенным светом и тарелкой с яблоками. Впереди меня ждет прекрасная и долгая жизнь — минимум два месяца без музыкальной школы!