Филос. Эрос. Агапэ

Близнецы Алкмены

Василию Алексеевичу так и не довелось стать бухгалтером. А ведь считал он превосходно, в школе по математике был одним из первых и всю жизнь удивлял аккуратностью, усидчивостью, вниманием к мелочам. Со стороны судьбы глупость и даже подлость, что она, судьба, выплеснула его на съемочную площадку, как младенца вместе с водой. На выбор профессии повлияла внешность Василия Алексеевича. 
Телом он был высок и гибок, с узкими длинными стопами и ладонями. Кудри — густые, как коса институтки, отливали благороднейшей платиной. Глаза — круглые, темно-каштановые, с желтыми кошачьими крапушками, манили женщин, независимо от возраста, образования и семейного статуса, броситься в омут предосудительных страстей.
Габсбургская нижняя губа, ямочка на подбородке, тонкий нос, глубокий, похрустывающий голос. К тому же абсолютный слух!
Но, может, вина лежала на родителях: балетной маме и отце — театральном художнике. Василий Алексеевич оглянуться не успел, как они пристроили его сниматься сначала в киноэпизоде, а потом в рекламе супа.
Лучше бы в физмат школу отдали!
Если бы у Василия Алексеевича был восьмичасовой рабочий день, с перерывом, который непременно совпадал бы с бизнес-ланчем, определенное жалование, новогодние премии… Если бы мог он ежедневно к девяти отправляться в присутствие, с достоинством пережидать демисезонный грипп в постели с оплачиваемым больничным листом… Если бы женой его была мягкая полноватая матрона, балующая его по выходным пирогами с капустой и ажурными блинчиками… Конечно, он был бы счастлив!
По крайней мере, не боялся бы каждую секунду, что вскроется главный секрет, главный обман его жизни: он, двадцать лет игравший одних героев, был не герой — анти-герой. Ему нравились покой, порядок. Он ни за что не был готов сражаться. Ни за какие идеалы. Он выдал бы военную тайну без пыток: только намекнуть — сдал бы все подполье с потрохами. Любой малохольный мог среди бела дня получить его кошелек, ключи от квартиры, телефон и прочее имущество. И совсем не потому, что был нарциссом, упивающимся самолюбованием, каких полно вокруг сцены. Он просто не терпел боли. Даже самой недолгой, незначительной.
Официально он служил в маленьком и драматическом театре, где, конечно, не платили, но так было принято.
Как прочие товарищи по цеху, возделывал сериалы, мастер-классы, корпоративы. Лицо Василия Алексеевича, благодаря супу, шампуню и пятисотсерийной тягомотине про дворянский быт, стало вполне узнаваемым, расценки на его услуги крепли день ото дня.
— Вот ты, Андрюха, как думаешь: если актер не хочет сыграть Гамлета, но после двухчасового банкета можно месяц безбедно — он состоялся?
— Состоялся! Васька, расслабься! Нашел, кого спрашивать! Я вообще сижу на участке за пятнадцать в месяц плюс вызова!
— Ты — другое дело! Ты — врач! Жизни спасаешь. Опять же, дети!
— И что?! Бухаем на твоей даче, на твои деньги! На твоей машине приехали. Если понадобится вдуть, то тебе — одно слово, и весь модельный ряд от шестнадцати и старше. А от меня даже Ольга свалила! При том, что спокойная была женщина, без излишеств.
— Доктор, у меня провалы! Если помнишь, Ольга с тобой развелась, потому что ты год с медсестрой жил, а после была интерн Марина. Или Таня?
— При чем тут это?! Можно подумать, все жены уходят, если немного загулял! Зарабатывал бы как следует — не бросила бы! Бабки укрепляют отношения — любой психотерапевт докажет.
— Ты, Васька — идиот! У тебя нормальная работа. И семья.
— Какая семья?! Мама на пенсии и сестра в Израиле? У меня даже рыбки сдохли!
— Помянем!
Андрей был тот самый первый друг — друг бесценный. Единственный. Если бы, паче чаяния, возникла надобность спрятать случайно образовавшийся труп — поучаствовал бы без лишних вопросов. Им всегда было о чем разговаривать или молчать.
Раньше, когда Василий Алексеевич был молод и нетверд, у него имелись и другие друзья. Стоило называть их знакомыми или собутыльниками, но, тем не менее, они отягощали личное пространство телефонными звонками, пьяными визитами, сплетнями и богемными шалостями. Теперь ими заведовала жена. Последнее время Вера перестала настаивать на его присутствии на дружеских посиделках — это мирило с ее существованием. Прочее давно только раздражало. Точнее, всегда раздражало.
Вера была прозрачна, как рыбья кость, сварлива и обстоятельно глупа. Однако она снималась без простоев. И роли предлагали самые разные режиссеры. Ей нравилось думать, что ее любит камера, хотя, скорее всего, она просто спала со всеми подряд. Он был не в обиде: хищная ненасытная фригидность нуждалась в свежем мясе, молодой крови. Ему же постельные упражнения казались скучными и вызывали легкую брезгливость. Символ плотских утех — напуганное отцовское лицо, жалкое, красное — лицо Плохиша, застуканного Красной Армией с банкой предательского варенья. К тому же КПД, как у паровоза: столько возни ради нескольких секунд удовольствия.
— Василий! Нужно обратиться к специалисту! Наши семейные отношения дисгармоничны. Думаю, дело в том, что я — профессионально успешней, ангажированней. Ты злишься на меня, так как в твоей системе ценностей мужчина социально должен быть выше женщины. Твоя несформулированная, невысказанная обида приводит к фрустрации. Отсюда сексуальные проблемы и бытовые ссоры. Но все можно исправить! Вот увидишь!
Идиотские слова, за которыми Вера прятала свою бабью никчемность, злили его еще больше: тупым, как тевтонский боевой порядок, умом она могла охватить только зависть или ревность. Остальные чувства и мысли были для нее недоступней тригонометрических функций. Оля, бывшая жена Андрея, была совсем иная: ваниль, корица, топленые сливки. Женщина-кондитерский шедевр: не из новомодных десертов, когда в центре огромного фарфорового плато тоскует что-то крошечное и невнятное, прикрытое фиговым, то есть мятным листком — полнотелый шоколадный торт, щедро прослоенный масляным бабушкиным кремом и увенчанный башнями тягучих внутри меренг. Отчего он не попытался? К разведенной женщине не зазорно наведаться в гости по-дружески: поточить ножи, ввернуть шуруп, починить кран. Вдруг и сложилось бы. Но предать другую дружбу — мужскую?! Без Андрея он стал бы сиротой.
Андрей был его родиной. Березкой у околицы, родной хатой, которую не смогли сжечь враги, и картинкой в букваре. Не потому, что Василий Алексеевич был с ним как-то особенно искренен и открыт. Ничего похожего. Конечно, они нажили годы общих воспоминаний: детство, отрочество, юность… Стыдные, неловкие, дурацкие истории, в которые можно только влипнуть — как прислониться в дорогом костюме к жевательной резинке.
Например, в девятом классе Василий Алексеевич был влюблен в Галю Сперанскую — надменную дочь директора овощебазы. Влюблен успешно. Галенька демонстрировала взаимность всеми приличными способами. В конце учебного года Дима Воронов — угреватый никчемный троечник — толкнул на лестнице его принцессу, не извинился и был вызван на поединок за школу на пустырь. Никто в классе, включая самого Василия Алексеевича, не сомневался, что Воронов будет бит. Он не мог победить — толстый неудачник, изгой, объект «розыгрышей» — череды унижений, которыми детская стая обособливает инородное тело. Все ждали его поражения и желали его. Однако Воронов вломил Василию Алексеевичу по полной. Макал дориано-греевским лицом в купчинскую грязь, рвал белоснежную сорочку, пачкал скороходовскими ботинками темно-синий итальянский костюм. Валял, как тряпичный манекен! Только совсем обессилев, угомонился, бросил и урча, как медведь-шатун, покинул пустырь. Народ безмолвствовал.
Это было так невероятно, необъяснимо, что одноклассники, не сговариваясь, вычеркнули этот эпизод из коллективной памяти муравейника. И на следующий день, и потом, позже, на встречах в честь очередной годовщины окончания, никто никогда не вспоминал васечкиного фиаско.
Андрей не забыл. Однажды (выпивали по случаю какого-то праздника) он неожиданно извлек из цилиндра кролика, то есть Воронова.
— А помнишь, как вы с Вороной сцепились? Мы еще удивлялись, что этот задрот тебя вчистую сделал. Прикинь, он, оказывается, в начале девятого на самбо записался! И никто ведь не знал!
И тогда, сразу после позорного поражения, в соседнем дворе на остове скамейки, он жестко, но доходчиво утешил:
— Васька, этому зяблику еще прилетит ответка! Завтра в тубзике рожу ему начистим. Без зрителей. А сейчас — разотри! Тайсон вон тоже продул какому-то Дугласу.
Довел до дома, отболтался от матери. Придумал развесистый вестерн — даже отец не рискнул требовать деталей. Андрей умел врать убедительно и интересно. Его истории были так остросюжетны, что с первых фраз становилось неважно, сколько в них жизни, а сколько от автора. За это его дополнительно любили родители больных детей на подопечном участке и застенчиво подкладывали поллитровые бутылки недорогого коньяка в пакеты с картинками, нарисованными чадами «для доброго доктора». 
Однажды Андрей спас его: чтобы избежать драки, он чуть не женился на какой-то девице — совершенно не «из круга». Кто-то из коллег прихватил ее в гримерку, где труппа собралась после премьеры — отметить. Ни имени, ни лица. Зато ее братца сохранил со всеми подробностями щербатого оскала, резиновым рельефом заголенных рук, духом разлагающихся копченостей и водки.
Конечно, так мог оступиться любой. Женщины важное о себе всегда скрывают! Сразу бы рассказала, что не одна у мамы с папой, что другой их отпрыск неделю как отдал Родине долг, и к тому же придерживается самых патриархальных взглядов. По мнению Василия Алексеевича, монолог потенциального шурина был более чем убедителен: «ты чё, охренел», «за сеструху». Мат натуральный, без лингвистических фортелей.
Андрей, конечно, смеялся, пока слушал о неизбежности неравного брака. Но на встречу с будущим родственником поехал. И даже когда дембельские кулаки грозили хуками и апперкотами, был весел, дерзок и расслаблен.
— Слышь, придурок, иди вниз со своими понятиями! Какая свадьба?! Еще раз сунешься — я тебя лично на ремни порежу. По всем правилам анатомии. Все, Васька, поехали! Мудаков учить — только время тратить!
В любых опасностях Андрей существовал играючи. Всегда выходил сухим из воды. Казалось, усилием воли он сгущал вокруг драматические форс-мажоры, чтобы потом, под восхищенный гул зрительного зала, громким щелчком разогнать их, выдрессированных, по клеткам. Василий любил думать, что если изъять из Андрюхиного ежедневного рациона «упоение в бою у бездны мрачной на краю», то станет другу несладко, пресно, покойно, и погибнет он в скучной пене дней, словно выбросившийся на берег дельфин. Жаль, не всем дано так вкушать жизнь.
Василий Алексеевич боялся, не терпел физической боли, а душевную умел не замечать. Не было в нем страстей — ни разрушительных, ни благородных. Любил ли он? Если да, то только дружбу с Андреем и деньги. Последние не являлись средством, строительным материалом для желаний или необходимостей. Они нравились ему сами по себе, как предметы: цифры на бумаге установленного образца. Хрусткие, терракотовые, похожие на папирус новые купюры; хранящие следы многих пальцев, истертые, пахнущие старой книгой, с заломами и чернильными ссадинами ветераны; те, что пошли по рукам недавно, но уже потеряли типографский лоск — любые были милы, в любых находилась притягательность.
Неожиданно Василий Алексеевич вспомнил, что практичные американские психологи придумали название этому чувству и даже успешно боролись с ним в анонимном двенадцатишаговом ключе. Повеяло Михалковым: «Как хорошо, что наяву я не в Америке живу».
— Андрюха, чего-то медленно сидим сегодня! За Родину!
— Чего вдруг «За Родину!», когда еще «За лося!» не пили и «Желаю, чтобы все!»?!
— Так… Навеяло.
— Раз навеяло — тогда без формализма! За Родину!
Холодный глоток прокатился по горлу бильярдным шаром, но, упав, немедленно раскрылся, согрел, ослабил узлы в солнечном сплетении.
— Васька, может, сейчас не самое подходящее время… Давно надо было сказать… В общем, у меня проблемы. Серьезные. С банком. Помнишь в прошлом году аварию? Я тогда свою — в мясо, и мужика помял. С дня рожденья ехал… Выпил-то — на дне, но в трубку дышать было не вариант. Короче, вызывать никого не стали. Ежу ясно, что нестраховой случай. Я тогда разрулил — кредит взял, расплатился… Финансист из меня, как из прапора балерина… Я уже полтора лимона должен, и проценты каждый месяц капают. Ты ж знаешь, я бы не попросил. Но сейчас — очень нужно!
Василий Алексеевич стал холоден и бел, будто все циркулирующие внутри жидкости обратились во фреон. Он подрагивал телом, как старый холодильник: оглушенный, онемевший, никуда не годный. Он не сомневался: если сказал, значит, действительно, иначе — никак. Может быть, когда-нибудь, Андрей отдаст…
Из всех народных примет «дашь в долг — потеряешь друга» — единственная никогда не давала осечек. Но не дать он никак не мог! Андрей за всю жизнь никогда ничего не просил! Даже алгебру списать. А Василий Алексеевич?! Он бы просто не выжил без Андрея!
— Я дам. Тебе когда надо? — голос Василия Алексеевича был тих и ничтожен.
Они быстро, неловко допили. Андрей попытался притормозить агонию докторскими байками — безуспешно. Вечер спекся. Единственным выходом было отправиться спать, и они разбрелись по комнатам-отсекам, не протопленным как следует, пахнущими старыми банными вениками и немного склепом.
Василий Алексеевич уже несколько часов недвижно лежал вверх лицом на раскладушке, крестообразно сложив руки, подсчитывая сучки на сосновом потолке. В его голове, пустой и гулкой, как металлический купол, клокотали разрозненные мысли. Они были похожи на чужие телеграфные сообщения и кололись в висках азбукой Морзе.
(«Почему именно я должен давать эти деньги?! А родственники? Такие вещи — внутрисемейное дело! Я их не напечатал, не на улице нашел! Я тяжело работал! Отказывал себе во всем! Копил! А если я заболею? Если срочно понадобится, где я возьму?! Это нечестно! Если что, я же с ним судиться не пойду! Теперь не выпить, не посидеть, как раньше! Эти деньги всегда между нами будут: не важно — отдаст или не отдаст. О чем он думал, когда кредит брал?! Есть же юристы, в конце концов! Деструктуризация какая-нибудь или что там делают в таких случаях!»)
В груди больно щипало, было горячо и колко — не вдохнуть, не выдохнуть, как будто изнутри левую половину обварили крутым кипятком. И подливали, подливали… Наверное, надо было крикнуть, позвать. Хотя бы позвонить в скорую. Но Василий Алексеевич даже не шевелился. То, что происходило, не пугало его. Наоборот! Он был обрадован и горд неожиданным мужеством, с которым он благородно, не жалуясь, претерпевал боль. Зря он все-таки ее боялся! В этой нарастающей, обжигающей боли была спрятана полная свобода от всего: от дружеских обязательств, от бытовых страхов, от самой жизни.
К утру окоченение стало полным, и когда Василия Алексеевича нашли, он был, как памятник самому себе — со скрещенными на груди руками, подобно крышке рыцарского саркофага.