Филос. Эрос. Агапэ

1941-1999

Сорок первый начинался ничуть не хуже сорокового. Или, например, тридцать девятого. Год как год. Конечно, не давала покоя Финляндия, Германия заглатывала Европу, но в городе Северо-Задонске было тихо. И весной, когда Софья, мать Елены, поняла, что беременна, она обрадовалась. И муж ее, Феликс — ссыльный, из латгальских поляков, тоже обрадовался: налаживается жизнь, значит, — только поженились, а уже приплод. Шахтерский труд не горше крестьянского, но зарплату платят. Соня фельдшером устроилась. Все хорошо. Все хорошо!
Только потом наступило проклятое лето. Попер немец. А тут дочь! Родилась какая-то хлипкая. Мать сама видела — не выжить ребенку. Если бы мир был — положили б в госпиталь, может, и выходили врачи… А теперь… Не до младенцев! Фашист под Москвой!
Ребенок на третий день обсыпался пузырями, а самая большая мокнущая язва вылезла на шейке: аккурат в том месте, где горло.
Утром перед сменой Софья пережевывала хлебный мякиш, оборачивала его в кусок стираной марли и подкладывала дочери в рот. Даже не целовала на прощание, чтоб не привыкать: ясно — помрет — не сегодня, так завтра. Может, к лучшему: наши каждый день отступали, война подползала все ближе и ближе. О зверствах Гитлера ходили такие слухи, что и жить не надо.
Девочка не померла. Стала есть. Пузыри сошли. Даже дыра на горле уже не сочилась вонючей сукровицей. Софья попросила в госпитале зеленки, мазала дочь утром и вечером.
Крестили Еленой. Из-под Тулы приехала бабушка Ксения. Посмотрела на прозрачную, в зеленых разводах внучку, отвесила дочери полновесную оплеуху, а зятю плюнула под ноги.
— Убить вас, извергов! Что с дитем сделали! Заморили девку! Я ее забираю от вас! Хватит над живой душой изгиляться! Ты, Сонька, знай: если помрет, прокляну тебя! Не будет у меня дочери, поняла! А ты, зятёк, морду-то не криви! Тебя, вражину, вовсе знать не желаю! Все вы, поляки, рыбья кровь!
У Ксении своих было семеро: четверо сыновей, три дочки. Софья — последняя. Дюжина внуков. Как началась война, всех ребят взяла к себе в деревню. К земле поближе. Тут и огород, и скотина, и лес, и река. Ели скудно, но от голода не пухли — Слава Богу, не город! Каждое воскресенье водила детей в церковь — причащаться, и сама с ними. Она верила — бабушка Ксения — просто, несомненно, без науки злы, без нагльства и уныния. Всех внуков, включая дохлую Ленку, дорастила до победы. Вернула родителям целыми, здоровыми.
Про бабушку Ксению была еще такая история.
Уже после войны, году в пятидесятом, ее сына Федора — первенца, любимца — прочили в большое начальство — аж во вторые секретари тульского горкома партии. Федор Васильевич был годен по всем статьям: воевал, ранение имел, происхождения был крестьянского — чуть не от Адама, если бы не материн религиозный дурман…
— Поймите, мама! Я — коммунист. Это большое доверие, что меня на такую должность назначают! Большая ответственность! А тут — родительница к попам ходит! Скажут: какой из тебя, Василич, сознательный атеист, если ты матерь переубедить не можешь?!
Ксения была неболтлива и небогата на мимику. После того, как сын закончил говорить, она ответила через длинную темную паузу.
— Верую во Единаго Бога Отца Вседержителя, Творца небу и земли, видимым же всех и невидимым!..
Размашисто наложила на себя крестное знаменье, а затем, не разнимая пальцев из щепоти, сильно, до красноты, ткнула первенца в центр лба.
— Мама! Я ж понимаю! Ходите в свою церкву. Только потихоньку как-то. И иконы чем-нибудь завесьте. Полотенцем там, портретом. Чтобы в глаза не лезло.
Ксения молча подошла к печке, взяла кочергу.
— Вон пошел! Не то уебу!
Федор увернулся чудом. Вылетел через сени на двор. Там задержался, крикнул:
— Мама! Мама, хоть досказать дайте!
Ксения с порога бросила ему под ноги в весеннее месиво глинозема пиджак и портфель.
— Чтобы духу твоего больше в моем доме не было. Нюра с внуками пусть приезжает, а ты для меня помер!
И ушла. Дверью не хлопнула: закрыла аккуратно, основательно, навсегда.
Каждый год — когда раз, когда два — Федор Дмитриевич, все же ставший вторым секретарем, приезжал в деревню рано утром, затемно, бухался на колени возле калитки и стоял так до вечера. В эти дни она хлопотала по хозяйству, как обычно. Даже взглядом не удостаивала сына. Будто на самом деле нет его. Соседки охали, подносили воды. Пытались прикрыть, если дождь. Он от заботы отказывался, хоть и благодарил. Так и стоял весь день на коленях, с опущенной головой, не прикрываясь ни от жары, ни от холода, в надежде на прощение. Бесполезно. Она заговорила с ним, только когда приготовилась умирать.
Лена не очень хорошо запомнила бабушку — одни обрывки без цвета и времени. Например, неясный ситец застиранного платья, под которым колыхались лепешки грудей. В это платье, под эти груди она пряталась, если больно или хотелось есть. А еще как на толстый праздничный кусок белого хлеба с маслом наползает коричневый, уже подзасахаренный мед, и рот так быстро наполняется слюной, что тихо сглотнуть не получается, старшие смеются: невозможно не злиться — теперь свою долю получишь самой последней…
Потом, в зрелости, когда схлынула острота текущих событий, воспоминания стали прирастать. Находились как будто новые детали. Но до конца было неясно: то ли действительно таковы свойства памяти, то ли в нее невольно попадали образы из книг, фильмов и радиопередач.

В первый класс Лена пошла в сентябре, за два месяца до седьмого дня рождения и за неделю до того, как родилась сестричка Тонечка.
Раньше она никогда не задумывалась: красива ли, хорошо ли одета. Ни в родительском доме, ни в деревне зеркал попросту не было. О себе она слышала, что тоща и дистрофик, поэтому должна пить рыбий жир, от одного запаха которого тошнило. Зато могла пролезать под забором, через собачью дыру, и бегала быстрее всех.
Однажды на перемене к ней подошла Тамара — курносая голубоглазая дочь директора шахты.
— А ты можешь встать как на физкультуре, ноги вместе?
— Конечно! Вот!
— Ой! Девочки! Смотрите! И точно — колесо! Ленка- пенка колесом коленки!
— Каким колесом?
Лена растерялась. Она не совсем понимала, о чем речь.
— Колчаногая! Рахит! У тебя между коленками колесо катали! Вот так должно быть! — Тамара плотно прижала вместе ровные прямые толстенькие ножки. — А еще у тебя рот как у жабы! Огромный! Ква-ква!
Класса до восьмого ее дразнили «коляской», «колесом» и «жабкиной тетей». Последнее было вдвойне обидно, потому что условно сочеталось с фамилией Лотта. 
Еще она была плохо одета. Конечно, тогда все школьницы Северо-Задонска одевались не как киноактрисы, но некоторые мамы придумывали, где ушить, а где подвыпустить форменные платья, чтобы дочери в них выглядели. Софья всего этого не умела. Или считала лишним.
— Леся! Форсить — это хорошо, когда красавица. Вон Тонечка — кругленькая, румяненькая всегда. На нее что не надень — все ладно! А если девочка серенькая, невзрачная, то надо учиться, как следует. Человеком стать! Скажем, Анна Игнатьевна. Она в Москве в институт поступила. Закончила на одни пятерки! Теперь в горсовете! Муж — золотой, на все руки, с работы встречает… А была, знаешь, какая? Тощая — хуже тебя, да еще и кривая! Главное, чтобы ты порядочной выросла! Честь берегла! А то пошьют юбку-клеш, а потом по кустам эту юбку задирают. Как Верка Пшеничная!
Верка Пшеничная была именем нарицательным для всех матерей города. Местный эталон нравственного падения. На ее загубленной чести воспитали не одно поколение северо-задонских девушек. В истории бедной Веры не было ничего примечательного: гуляла с одним пареньком — кино, танцы, под ручку провожал, а после взял и уехал. А Вера осталась. Ничего такого. В подоле не принесла. Зато потом, когда собралась замуж за другого, этот другой бросил ее сразу после свадьбы, потому что оказалась Вера пропащей. И все об этом узнали. Хорошо еще, что отец не дожил — на фронте погиб, а матери каково?!
Лена и не претендовала, чтоб быть красавицей. Тем более, что в семье уже была Тоня. Послевоенный, желанный ребенок, рожденный для сытой, спокойной, счастливой жизни. Сестре всего хватало: здоровья, родительской заботы, времени. Она была плотной, улыбчивой, балованной куклой с круглыми синими глазами навыкате, пуговичным носиком, бровями, словно циркулем нарисованными, косами, дважды оплетавшими голову. Лене из всей этой красоты достались только брови. Даже волосы, которые в длину были не короче Тониных, не кудрявились резвыми колечками, а свисали гладким льняным полотном. Руки-ноги — как палки, ребристые бока, жалобные ключицы. Парни ее не замечали, подруги звали на танцы караулить сумочки.
Как-то в июне, после девятого класса, к ним в город приехала гостить девушка из Ленинграда. Москва находилась недалеко, и столичные гости хоть, конечно, привлекали внимание, но никого не удивляли. Ленинградка стала настоящим событием.
Лена еще утром приготовилась идти на танцы. Подшила к платью свеже-связанный из белого ириса воротничок. Начистила зубным порошком парусиновые туфли. Выпросила у матери лаковую сумку-ридикюль. Может быть, кто-нибудь пригласит?!
Но в этот раз не только Лену — всех барышень Северо-Задонска — больше всего прочего волновало, в чем будет новенькая. Она пришла в пышной, черной в белый горох юбке, белой блузке с маленьким черным бантом и тонюсеньком красном пояске. Сама хрупкая, даже тоньше Лены, с прямыми черными волосами, состриженными по плечи. Такая изящная! Такая милая! Принцесса!
В тот вечер Елена твердо решила уехать в Ленинград. После этих танцев все стало иначе. Во-первых, она ушила юбку. В рюмочку! Уговорила, непонятно как, портниху. Наврала, что мать разрешила. А потом еще пришла так на комсомольское собрание.
Лену судили всем коллективом. Велели исправиться и взяли на поруки. Конечно, дошло до матери. Софья, беременная третьим ребенком, круглая, отекшая, даже не поднялась, чтобы поучить дочь. Так, тряпкой кинула.
— Ну что ты за оторви и выбрось! Как я теперь людям в глаза смотреть буду?! А отец?! Что о нем подумают?! Воспитал, скажут, тунеядку! Пигалица! Только огузком вертеть гораздна! Кто тебя такую замуж-то возьмет?!
— Я сама здесь ни за кого не пойду! Пусть что хотят, то думают! И вообще! Я в Ленинград уеду! В институт поступлю! В медицинский! Сюда не вернусь!
— Ох, какая же ты дура, Ленка! Опомнись, пока поздно-то не стало…
Она не опомнилась. Как сдала выпускные экзамены — только ее и видели! Усвистала в свой Ленинград. Впрочем, ни Феликсу, ни Софье было не до нее — в семье родился наследник — долгожданный, желанный сын Адам.
В Ленинграде жила троюродная тетка по отцовской линии. По бумажке, с кое-как написанным адресом, Лена чудом разыскала ее дом на одной из затейливых улиц Петроградки. Передала старушке гостинцы: сало, крыжовенное варенье в виде шишечек хмеля и фирменные материны «завитушки» с маком. В обмен получила матрас и угол в пустующей комнате бесконечной коммуналки.