Фонарщик

Фонарщик

Что вы значили, что предвещали,
Фонари под холодным дождем,
И на город какие печали
Вы наслали в безумье своем,
И какою тревогою ранен,
И обидой какой уязвлен
Из-за ваших огней горожанин,
И о чем сокрушается он?

Арсений Тарковский

«Фонари»

Кажется, я изучил все закоулки в квартире. Каждый пыльный угол, каждую полупрозрачную паутинку на потолке, выучил скрип каждого квадратного метра пола – настолько, что при желании мог бы сыграть что-нибудь стоящее, будь в мире ценители подобной музыки. Рассмотрел все тени, выбиваемые из предметов люстрами и светильниками, выдумал почти мифологические смыслы для каждой из этих теней и наделил их характерами, чтобы хоть мнимые, но сущности обитали рядом со мной. Перед сном я пытался угадать, что означает штрих-код, что проецировался на стену напротив кровати путем прохождения лучей единственного уличного фонаря через складки тюли.

Так прошла первая неделя карантина. А потом стали происходить перемены. На самом деле начались они намного раньше, но теперь приобрели системный характер. Исподволь, тон за тоном - или скорее за полутоном - цвет уличного фонаря стал меняться, и вот спустя неделю моего карантина, я уже засыпал не под теплый, будто бы сладкий из-за своего медового оттенка, свет фонаря, а под холодный фиолетовый цвет. И мало того, что оттенок никак не способствовал засыпанию, так свет еще и пульсировал. Не системно, хаотично. Он то заливал квартиру ярким и болезненным сиянием, похожим на ауру больничных ультрафиолетовых ламп, то почти распадался на призрачные оттенки сиреневого – слабые и неспособные породить хотя бы одну тень, отчего квартира лишалась глубины и лежала передо мной как нарисованная. Интересно, меня одного беспокоила эта перемена?

Фонарь продолжал свои метаморфозы день за днём, пока в этих вспышках не установился порядок. Теперь я с точностью до секунды знал, когда моя комната загорится фиолетовым огнём, а когда сквозь окно тихо прольётся призрачная сирень. Как-то я пролежал полчаса с секундомером, проверяя точность своих предсказаний. Стоило мне сказать, что перемена произойдёт, как секунду спустя мир вокруг преображался в угоду уличному маяку.

И эти, на тот момент необъяснимые, перемены меня бы не волновали, если бы не тот факт, что я совершенно не мог уснуть. Каждый раз, когда комната заполнялась этим тихим розовым туманом на меня нападала дрёма, но стоило только вспыхнуть фиолетовому зареву, как сон пропадал, а на разум ложилась болезненная и совершенно непродуктивная бодрость. В таком состоянии я не мог ни писать, ни читать: ментальных сил хватало лишь на то, чтобы судорожно фиксировать эти крохотные пульсации внутри синтетического огня, источник которого находился за окном, да дивиться пляске теней на стене от изгибов штор, что тихо дышали уличным сквозняком. А потом пожар угасал и мир вокруг снова укрывала тихая розовая пелена, что делала все вокруг мнимым и ненастоящим. Эту перемену я мог предсказать уже без секундомера – настолько нутро уловило люминесцентный ритм.

Конечно, моё состояние в тот период никак нельзя было назвать хорошим или хотя бы удовлетворительным. На карантине я оказался не просто так: температура, от которой ртуть - не знаю, возможно ли это на самом деле, - чуть ни закипала в градуснике, кашель настолько надсадный, что я ожидал однажды выплюнуть в раковину алый и пенистый кусочек лёгкого. Можно подумать, что эти мои акцентуации на свете уличного фонаря были плодом измождённого, а может и повреждённого, вездесущим вирусом разума. Я и сам так думал, но теперь знаю, что болезнь лишь подготовила моё сознание к переменам, открыла его, сделала чувствительным к тем вещам, что раньше ускользали от взора ума, прятались в переулках, подворотнях и глухих тупиках.

Окна моей квартиры как раз выходили на такое место. Небольшая площадка, ограниченная двумя трехэтажными о четырёх подъездах домами: жилым, из окна которого я и поддерживал контакт с миром, и аварийным, но периодически населенным самыми разными личностями, вытесненными добровольно или вынужденно за пределы привычных человеческих отношений. Об обитаемости дома напротив можно было легко судить по чёрному дыму, шпилем уходящим в небо через дырявую крышу, что не могла спасти от самых хилых осадков. Через площадку, параллельно домам и насаждениям из старых и больных вязов вела дорожка, некогда асфальтированная, а теперь полная земляных залысин, вмятин неизвестного происхождения и бугров, похожих на грыжевые мешки, что едва сдерживали содержимое, готовое вырваться наружу, чтобы показать миру содержимое нутра городских окраин. Дорога же эта брала начало от другой - более крупной, что служила главной артерией для всего сонного микрорайона, - а заканчивалась сразу после моего дома, растворяясь, среди завалов из бытового мусора, остатков забора из порыжевшей сетки рабицы, и зарослей такого же рыжего, уныло встречающего приближающуюся осень, сорняка.

И вот среди этого запустения периферии, какой-то деятельный юморист из администрации города решил установить несколько лавочек и фонарь. Бог его знает, зачем. Лавки довольно быстро украли, а фонарь разбили. Кто-то его восстановил, но спустя пару недель его разбили вновь – так и закрутилась спираль разрушения и созидания с эпицентром возле дворового маяка. Интересно, что я никогда не видел ни вандалов, ни реставраторов.

Фонарь на самом деле привлекал к себе внимание. Несмотря на то, что он тут возник совсем недавно, – прошел едва ли год со дня установки, - но он выглядел старее всего микрорайона. Пожалуй, даже старее самого города. Металлический столб основанием походил больше на миниатюрную колону, что должна была поддерживать крышу античного храма. К середине колона сужалась и обрастала рифлеными расширениями похожими на рёбра, а перед плафоном в стороны отходили два тощих кованных плеча, в которые кузнец пытался вложить растительные мотивы. Видимо, когда-то извитые плечи служили местом для крепления указателя или таблички с названием улицы. Сама опора была изумрудного цвета, испещрённая черными точками, что были видны только под освещением самого фонаря. При дневном свете опора казалась абсолютно чёрной. Плафон имел форму призмы, увенчанной чем-то наподобие многозубчатой короны, причем у короны выделялась передняя и задняя часть: в передней части зубцы были выше, а кончики их выглядели позолоченными. Сам плафон был установлен криво – его завалило вперёд, а потому фонарь, благодаря антропоморфности силуэта, выглядел, как тощий безрукий великан с поникшей головой, увенчанной короной. Король без королевства, закопанный в землю, лишенный рук и подданных.