Фраер.

Часть вторая. Продолжение.

                                                              *   *   *

 Наша тюрьма, наверное, как все тюрьмы России. Свой специфический запах, свой тюремный цвет стен, закопченность потолка и серый бетон полов. Встретили меня как-то прохладно. Они то ли боялись меня, то ли уважали, но ясно было, что ненавидели. Я шел за низеньким охранником, еще не зная, что их называют "пупкари". Нес свою сумку в руке, а в голове одно и то же: "Слышала ли она передачу? Поехала ли? Нашла ли?

 - Стоять! Лицом к стене.

 - О*кей, - ответил я и - лицом к стене.

 - Не разговаривать.

 Пупкарь загремел ключами, щелкнул замок, и дверь отворилась.

 - Входи.

 На меня смотрели три пары глаз. Двое мужиков сидели за столом, что-то писали, а третий уставился на меня с дальнего угла камеры.

 - Мир вашему дому.

 Я прошел к незанятой верхней шконке и бросил сумку на одеяло.

 - Мужики! Я долго не спал. Знаете, дорога, охрана. В общем, я покемарю, а потом познакомимся.

 Я переоделся в адидасовский костюм, а карденовский повесил на спинку шконки и улегся на одеяло.

 Мои сокамерники что-то писали, а третий лежал на нижней шконке, повернувшись спиной, - читал видимо, уже м написанное. Я их сразу не полюбил. Провалявшись до вечера, я так и не заснул. Потом открылась дверь камеры, и пупкарь зачитал наши фамилии, на что мы отвечали:

 - Я здесь.

 Наконец и эта процедура закончилась. "Писатели" сели снова писать, а третий - читать.

 Повалявшись еще с час, я постучал в дверь.

 - Командир! - крикнул я, но не очень сильно.

 Тут же, словно он стоял за дверью, откинулась задвижка глазка, и голос пупкаря:

 - Чего надо?

 - Кормушку открой, командир.

 - Не положено, - был ответ из-за двери.

 - Открой, не пожалеешь, - настаивал я.

 С металлическим противным лязгом откинулась кормушка.

 - Чего тебе? - спросил пупкарь.

 - Не тебе, а вам, - назидательно сказал я и протянул ему сотню долларов.

 - Я здесь новичок, первый день, надо угостить товарищей по камере. Ты уж подсуетись, водовки, курочек штуки три-четыре, курева не забудь, "Мальборо" пару блоков. Ну, там еще овощи, фрукты, сам понимаешь. Сдача тебе. Действуй!

 Сотня моментально исчезла в его руке.

 - Я мигом, - был ответ пупкаря.

 Я обернулся в камеру. Мои бедолаги смотрели на меня, как на что-то космическое, широко открытыми глазами, с удивлением и испугом.

 - А теперь давайте знакомиться. Вы кто? - ткнул я пальцем в сидящего ко мне первым.

 - Я - Иванисов Михаил Иванович. Президент АООТ "Нептун".

 -Вы? - обратился я к следующему.

 - Бортников Илья Семенович. Главный бухгалетр ППКФ "Радуга".

 К третьему я не успел обратиться, как он вскочил со шконки и выпалил:

 - Черемисов Федор Пантелеевич, начальник отдела снабжения института "Фотон".

 Чувствовалась военная выправка.

 - А я Фраер.

 Они молчали, тупо уставясь на меня. А я подумал: "И буду им, пока отсюда не выйду".

 - Вы здесь давно?

 - Да по-разному, - ответил бывший военный и подсел к столу.

 - Так живите, как жили, я вам мешать не буду. Меня просто здесь нет. О*кей.

 - О*кей, - в три голоса ответили сокамерники.

 - Ну и ладушки. Сейчас поужинаем, выпьем, потолкуем, что у кого болит.

 Как я и предполагал, все трое сидели за одно и то же: растрата. Каждый из них в свое время залез не в свой карман. ТО же самое в тишине своего кабинета лепил мне майор. Поужинали мы славно. Правда, мужики сначала робели, но потом под "Посольскую" дело пошло веселее. А закончили вечер анекдотами из семейной жизни, из той серии, где муж приходит, а дома...

 У моих сокамерников были эти дома, и жены остались на воле, так что им было о чем вспомнить, по ком взгрустнуть. Я этого кайфа был лишен. Только дети, но я уже научился глушить в себе все воспоминания о них, иначе накатывалась такая тоска, что выйти из нее не было сил по нескольку дней. Здесь была другая обстановка, другой мир. Законы тюрьмы жестоки, и выжить здесь может только сильный человек, если он хочет остаться человеком...

 Обо мне, кажется, забыли. Несколько дней я провалялся на шконке, даже не выходя на прогулку. Мои сокамерники продолжали писать и писать. Возвращаясь с допросов, они вели себя одинаково в камере. Сначала кружку воды, а затем час, а то и два сидя, как изваяние, на шконке, не говоря ни слова. А уж потом начиналась писанина. Я их называл "братья-писатели". Они продолжали втроем по очереди мыть камеру, убирать посуду после приема пищи, как будто меня, четвертого, в камере нет. Однажды и я собрался на прогулку.

 - Вы бы не брали сигарет. Обстрочат, - посоветовал мне Черемисов.

 - Логично, - ответил я и сунул в карман две пачки "Мальборо".

 Начиналась весна. Еще не было тепла, но в воздухе уже был запах весны, запах новой жизни, которую природа подарит нам в цветении садов, щебете птиц. Прогулочный дворик - это каменный колодец, а сверху огромная решетка. По периметру ходит, как будто по голове, автоматчик, то и дело напоминая нам ленивым окриком: "Не разговаривать!" Как и предупреждал Черемисов, народ бойко повалил ко мне за куревом. После шестого или седьмого ходока я сказал "баста" и положил непочатую пачку на скамейку,закопанную намертво посреди дворика. От кучки блатных, а они всегда держатся особняком, отделился шнырь, или просто шестерка, и, подойдя к скамейке, взял сигареты в руки. Повертел пачку в руках, чему-то улыбнулся и понес курево к пахану. Через минуту ко мне подвалил тот же шнырек и сказал, растопырив свои нататуированные пальцы веером: