Френдзона 2.

Совместная жизнь с Дашей.

Казалось бы, история, оборвавшаяся на полуслове, должна была оставить в душе Димы лишь тень грусти, да тихое сожаление. Но вместо этого она превратилась в зияющую рану, которая не затягивалась со временем, а лишь становилась всё глубже, всё болезненнее. Он, словно тонущий, цеплялся за ускользающие обрывки прошлого, за воспоминания, которые отравляли его настоящее, не в силах отпустить любовь, которая, казалось, проросла корнями в самое его сердце. Лера, словно проклятье, затаилась в его душе, словно хищник, готовый в любой момент наброситься и растерзать. Она стала его навязчивой идеей, его вечной мукой, его наваждением, и он, словно лунатик, был готов идти за ней на край света, в надежде отыскать ускользающий ответ, который, возможно, и вовсе не существовал. Его преследовало ощущение, что он никогда, ни с кем не сможет испытать той самой безумной, всепоглощающей любви, что связывала его с ней. Эта любовь стала его проклятием, его крестом, который он нёс, не зная, куда приведет его эта тернистая дорога, и чем больше он искал хоть какой-то просвет в кромешной тьме, тем больше понимал, что блуждает в лабиринте собственных иллюзий, в ловушке своего же несчастного сердца, обречённый на вечную гонку за призраком, который давно уже ускользнул в небытие. Он словно тень, бродил по руинам их прошлого, пытаясь отыскать хоть какие-то осколки счастья, в то время как его душа медленно умирала от невыносимой тоски и безысходности, всё глубже и глубже погружаясь в пучину отчаяния.

Сейчас Дима, словно призрак, продолжал жить с Дашей, в их отношениях царила какая-то фальшивая идиллия. Даша, казалось, влюбилась в него по самые уши, словно её сердце, обожжённое тем внезапным и жарким сексом, оставило на нём неизгладимый след, породив неугасаемое пламя любви. Она, словно верная тень, следовала за ним повсюду, делая для него всё, что только было в её силах, пытаясь своей заботой и нежностью хоть немного растопить лед в его душе. Но Дима, глядя на её старания, понимал с ужасающей ясностью, что угодил в ту же ловушку, из которой так долго не мог выбраться, но уже в качестве палача, а не жертвы. Он вдруг осознал, что оказался в ситуации Леры: он стал объектом страстной любви, но сам не мог ответить взаимностью, словно его сердце, обратившись в камень, разучилось любить, или, возможно, навсегда отдало свою любовь той, которую так и не смог забыть. Он видел в глазах Даши преданность, обожание, бесконечную нежность, но в его собственной душе не пробуждалось ничего, кроме горького сожаления, и, возможно, даже какой-то тошнотворной брезгливости, что делало его ещё более несчастным и виноватым перед этой женщиной. Он, словно кукловод, тянул за нити этих отношений, но в действительности оставался лишь жалким марионеткой в руках собственной судьбы, навеки обречённой на вечную тоску и безмерную вину.

Пора было вернуться к тому моменту, когда всё пошло наперекосяк, к моменту, который объяснил бы, как Дима и Даша оказались вместе после той внезапной и болезненной пропажи Леры. После того, как Лера исчезла, словно растворилась в воздухе, Дима, потеряв всякий смысл и опору, начал топить свою боль в алкоголе, словно желая заглушить эту невыносимую тоску и отчаяние.

Он погружался в пучину саморазрушения, дни и ночи сливались в одно бесконечное похмельное безумие, пока, в конце концов, его организм не взбунтовался, и он не оказался на больничной койке с тяжелейшим алкогольным отравлением. Три долгих и мучительных дня он провёл в реанимации, словно балансируя на грани жизни и смерти, а врачи отчаянно боролись за его жалкое существование. Дима, медленно и мучительно, словно восставая из пепла, начал приходить в себя, но его душа оставалась израненной и опустошённой, словно после чудовищного землетрясения. Даша, узнав о случившемся, все это время терзалась в отчаянии, но всё же нашла в себе силы навестить его. Увидев его таким бледным и изможденным, она не смогла сдержать слёз, и её плечи задрожали, а голос сорвался. Сквозь рыдания она, словно признаваясь в тяжком преступлении, проговорила, что больше не в силах держать в себе то, что давно рвётся наружу, подобно вулканической лаве: «Дим… я очень сожалею о случившемся, я понимаю, как ты любил этого человека, но мне нужно сказать тебе главное… Я не жду от тебя ответа или какой-то взаимности, просто выслушай меня, а потом сам примешь решение… Я помню тот день, когда ты пришёл ко мне, когда моё тело расплавилось от твоего прикосновения, когда вся моя реальность перевернулась с ног на голову. Я помню, как ты прижал меня к стенке, помню, как твои губы жадно поглощали мои, и помню, как по моим ногам стекали потоки возбуждения… я помню, насколько сильно я была мокра от одного только твоего взгляда и дыхания… Я не могу забыть тот день, и с уверенностью могу сказать тебе: ты самый любимый в моей жизни человек, никто, кроме тебя, не сможет растопить моё сердце, которое ты так безжалостно украл…» Ее слова, прозвучавшие как тихий крик души, казались ему одновременно нежными и болезненными, заставляя Диму чувствовать себя ещё более виноватым и потерянным.

Дима, словно очнувшись от долгого сна, внезапно поставил себя на место Даши и, как будто впервые, осознал всю глубину её чувств, всю тяжесть её безответной любви. Он понял, что она не просто случайная девушка, которая оказалась рядом в трудную минуту, а человек со своими эмоциями, своими надеждами и своей способностью любить. И самое страшное — он осознал, что она не заслуживает того, чтобы быть использованной лишь как средство для выплеска чужой боли, даже если она сама когда-то поддержала этот ход и, возможно, даже получила от этого какое-то сомнительное удовольствие. Внезапно он понял, как жесток и эгоистичен он был. И теперь, когда Даша призналась ему в любви, он словно увидел ее истинную сущность. И с той же внезапностью, как появилось осознание, его сердце дрогнуло и в нем пробудились какие-то теплые чувства. И тогда Дима, переполненный противоречивыми эмоциями — чувством вины, жалости, и, возможно, зарождающейся симпатии, крепко обнял Дашу, прижимая её к себе так сильно, как никогда прежде, словно пытаясь загладить всю боль, которую ей причинил. Он уткнулся лицом в её волосы и, словно срывая с себя оковы, прошептал ей на ухо, с трепетом в голосе, но всё же убедительно: «Я люблю тебя…» Это признание, прозвучавшее в тишине палаты, было одновременно горьким и спасительным, словно глоток воды в пустыне, и обещанием, и проклятием.