Теория газового света

2018-й. глава 5

Район носил название Расчески. Длинные пятиэтажки в ряд, пугливо прижавшиеся к ограде детского сада. Зеленые тени дворов-закоулков, бетонные пятачки стоянок для немногочисленных машин да обветшалая серость. Но вместе с тем было что-то непомерно уютное, трепетное, под этими низкими седыми крышами и разросшимися сиреневыми кустами.

Будто раздражительной суете и вечно подкарауливающей за порогом спешке просто не хватало здесь места. Среди всех этих детских горок и качелей рядом с желтой песочницей. Среди почти одинаково серых, похожих на тоскливые старческие глаза, квадратных задернутых окон и открытых балкончиков с развешенным на просушку мокрым бельем.

Тим притормозил на углу, возле поворота дороги, словно не решаясь сунуться в узкие, непривычные, незнакомые и не понятные ему дворы. Обернулся, не заглушая мотора.

– Тебя здесь подождать, или как? – бесстрастно поинтересовался он, кажется, со скрываемым нетерпением, и это решило все само за себя.

– Нет, – отрезала Кристина. – Я к другу. Надолго.

Решив, что на этом отчет о планах ее действий окончен, девушка быстро выскользнула из машины и не оборачиваясь двинулась в сторону знакомого дома, чувствуя, как с каждым шагом внутри пробуждается и овладевает сознанием волнительная, давящая, тяжелая одним своим присутствием болезненная тревога.

Рядом, почти сразу за домами был широкий бульвар и чуть в стороне – парк с березовой аллеей, куда летом частенько приезжали детские аттракционы и передвижные кафе, но внутри уединенных дворов по-прежнему царила сонная послеобеденная тишина. И этот покой, непрочный, зыбкий, призрачный, казался потому еще более дорогим и притягивающим, чем собранная по всем уголкам света тишина.

Кристина оглянулась.

Знакомые еще с детства обветшалые тенистые закоулки хранили воспоминания. О том, как часто приходили сюда с мамой, об их играх с Артемом – он был сыном маминой подруги да и сам тогда еще не раздражал своей навязчивой привязанностью и не обращался с Кристиной как с хрустальной дорогой вазой.

С ним можно было подурачиться, подраться подушками от дивана, вдоволь поноситься по двору и придумать очередную, понятную лишь им одним, игру, которые Кристина помнила до сих пор и очень – даже слишком порой – любила. Впрочем, как и все в этом месте.

Но сейчас шла к знакомому дому словно на казнь.

В этом Городе горящих торфяников

Каждый сам за себя, не взирая на обстоятельства,

В одиночной квартире-камере храня молчание,

Рассовывает душу по пыльным, дырявым ящикам.

С бульвара доносился голос.

Приятный и мелодичный, словно струящийся серебристой тонкой рекой, он звенел и переливался, то покорно затихая под волны нестройного эха, то поддаваясь неожиданному порыву, опадал и поднимался снова, ведомый одним только ему известным веянием. Одним своим вдохновением.

И это был голос не странника или искателя, это был голос самой души. Того человека, кто чувствовал себя, в отличие от многих остальных, не множителем мира, только малой частью, но умел видеть, слышать и ощущать гораздо большее, чем можно было представить.

В этом Городе горящих торфяников

Раз за разом гоняешься за пустынным преданием,

Как за сказкой, нелепой, устаревшей, жалостной,

Излитой пером бесталанных писателей.

Это Город горящих торфяников,

Приглушенный роптанием, всегда одинокий,

Он не хочет быть жалким, несчастным, маленьким,

Правда выбор судьбы не за ним.

Да и только...

Словам вторил еле слышный гитарный перебор, ветер подхватывал робкое, трепетное дрожание струн, и откуда-то со стороны, словно продравшись сквозь густоту пространства и времени, повеяло вдруг далеким, таинственным, непознанным, но внезапно ставшим на мгновение таким отчетливо ясным, живым, знакомым...

И снова повеяла-подхватила его песня, снова вплелся в сознание чужой, но такой близкий и понимающий голос, снова понятные, простые в обычной жизни слова сложились во что-то большее, чем просто звук:

В этом Городе горящих торфяников

Каждый день, словно стая голодных зверей

Разрывает на части бессонные ночи слабых,

Уставших от жизни несчастливых людей.

В этом Городе горящих торфяников,

На остывших бульварах, в умах безрассудных

Пустота начинает зализывать раны.