Теория газового света

2018-й. глава 16

– Что? – Кристина почувствовала, как тело прошибает холодом, и внезапно гулко и протяжно ноет там, где, по мнению многих современных эзотериков, находится душа - чуть выше сердца. Как будто сгребает в горсть чья-то рука, схватывая невидимые нити, так, что становится невозможно дышать, а тело на какой-то миг костенеет и перестает слушаться. – Ты...

Я – Страж...

Фраза канула в пустоту, но окончание ее все еще звенело в воздухе.

Она, Кристина, девочка восемнадцати лет, уже слишком сильно запутавшаяся в происходящем, практически переставшая что-либо понимать и соотносить. И, наверное, скоро бы уже переставшая на что-либо удивляться. Только пугаться каждых слов и мысли, ожидая, что они вот-вот вышибут из нее всю уверенность, всю решимость, всю ее веру во что-то, что пока осталось при ней.

Ну это ж бред!

Ну так же не бывает!..

Девушка смотрела на Артема, тихо бормоча какую-то бессмыслицу, жуткую нелепость которой понимала и сама, но не могла остановиться. Он, ее бывший одноклассник, мягкий зануда-ботаник с наивной улыбкой, когда-то друг детства, теперь стоял перед ней, открываясь в каком-то странном, новом, нереальном, абсолютно невероятном обличии, срывая и уничтожая под собой все то, что было до этого, что казалось таким знакомым, правильным. Правдивым.

– И давно уже так с тобой?.. Ты мне никогда... не говорил... Вообще никогда не упоминал об этом...

– Полагаю, всю жизнь, как ты думаешь? – Тим хмыкнул, мгновенно неприязненно ломая углами лицо, неестественно и нервно, словно морщась от боли, не отрывая при этом глаз от друга девушки. Так странно, застывши, враждебно закостенев взглядом от суженных зрачков, загнанная и затравленная собака смотрит в глаза хищнику, понимая, что провалилась в собственных расчетах. Подставилась, прикусив в запале собственный хвост...

Чего это с ним? Ревность? К нему, Артему?

– Я хотел, очень хотел сказать тебе раньше, но не мог! Ты даже не представляешь, сколько обязательств накладывает запрет раскрытия тайны! Ты не должна была знать – никто не должен был знать – до поры до времени… Так завещала твоя мама – моей маме, ты же помнишь ее, да? Лишь поэтому, только поэтому я... Мы можем пойти домой и спросить все, что угодно. Ты сможешь задать ей любой вопрос, если пожелаешь. Прошу тебя, ты только пожелай...

– Моя мама?!. Моя мама что-то вам рассказывала?..

* * *

От дома до давно оконченной школы – четыреста пятьдесят пять шагов, если считать от самых ступенек подъезда. От них же до Расчесок – примерно сто сорок, и если идти быстрым шагом, то можно оказаться у места назначения минуты за полторы, а то и еще меньше.

Путь лежит за оборотными сторонами высоких домов, огибающих район по краям, словно широкая, светло-голубой край глубокой чаши, и разветвляющимися дорожками проходит в разные стороны – будто норовя каждый раз сбить тебя с намеченного маршрута и уговорить свернуть в другой закоулок, чтобы раз и навсегда затеряться в одном из открывающихся отсюда порталов в другой мир.

Старая детская площадка, утопленная в густо подступающих с разных сторон зарослях. Парковая аллея, уходящая в глубину деревьев, мимо обветшалого, неуютно-белого районного центра поликлиники. Задние дворы с заросшими цветочными клумбами – голубоватый окопник с шероховатыми бархатными листьями, люпины и кисловато-тревожно пахнущие ноготки-календулы.

Старые ступеньки слегка качнулись под ногами, стоило только ступить в подъездный стылый приглашающий мрак, цепкие перила подхватили под руки, бесконечной длинной чередой убегая под наклоном куда-то вверх. Туда, где влажно слоились в темноте зачерствевшие под своей тяжестью наплывы паутины и потрескавшейся штукатурки.

В обитую полинявшим вишневым дерматином дверь на самом верхнем этаже Тимофей не позвонил, а постучал, чтобы не будить звонком соседей, нарушая эту дремотную, саму еще спящую какую-то осеннюю затаившуюся унылую тишину.

Свет клубился ватными комками за непрозрачным местами оконным стеклом лестничной форточки, очень редкими, приглушенными разрозненными лучами стелясь внутрь подъездной клетки, где матово поблескивали в его отблесках накладные номерки на дверях и круглые латунные кнопки.

Немолодая женщина в запахнутом наискось плисовом халате в цветочек и еще вялым ото сна лицом встревоженно распахнула дверь и высунулась наружу, в полумрак, сырость и синь заоконного тумана.

На круглом, розоватом в румянце, но землисто-бледном в целом лице с выщипанными удивленно вздернутыми домиком почти не видимыми светлыми бровями появилось сначала полусекундное замешательство. Но потом Антонина Петровна, сориентировавшись, подобрала бразды правления в свои руки.

– Тема, сынок, – зачем-то короткий вопросительный кивок через плечо назад, будто в недоумении. – ...Ты меня со свету сжить что ли собрался? Ты опять ночью бродил? А ну быстро марш домой! – в голосе ее – грудном, тягучем, чуть низковатом тембре – за напускной суровой строгостью читались прошедшие уже переживания, что что-то могло случиться с ее дорогим сыном, пока она была дома все это время, даже не подозревая о подобной возможности. – Быстро!..