Гаврош свободного города

Гаврош свободного города

- Такой рай им отдали! - не отрываясь от бинокуляра, расположенного на верхнем мостике тунцеловного сейнера, восторженно воскликнул Есин, тут же негодующе добавив: - А они!..

Шорин, жадно вглядывающийся в панораму Фритауна с бинокуляра соседнего, промолчал.

Вид открывался действительно великолепный. Еще не рассеянная солнцем сизая дымка утреннего тумана сказочно вуалировала крутые склоны холмов и разбросанные по ним особняки колониального стиля. И от серых крыш, бледно-желтых и цвета слоновой кости стен, от резных веранд и балконов веяло далеким прошлым. Фазенды стояли вальяжно-далеко друг от друга, занимая верхние «этажи» холмов. Но неухоженность участков и блекнущая краска фасадов ясно говорили, что золотое время полузабытых владельцев осталось далеко позади.

А внизу, отделенный от океана каменно-песчаной отмелью, раскинулся город. С современными зданиями на параллельно сходящих к воде улицах, со снующим в муравьином количестве народом. Яркие вывески банков и контор, редко проезжающие автомобили, рыбацкие баркасы и джонки у воды. И все это под сенью раскидистых ветвей невиданных тропических великанов - могучих хлопковых деревьев, достигавших нескольких десятков метров высоты.

Воистину, город, названный ушедшими отсюда полвека назад англичанами свободным, казался настоящим земным раем.

«Англичане был - хорошо был! - вспомнил Шорин слова Боди. - Школа был - все учился, больница бестплатный был».

Мудрый Боди - старший из троих матросов, работавших и между тем соглядатайствовавших (или наоборот) на борту сейнера, сносно говорил по-русски. В светлое время суток он любил обезьянничать в рубке с биноклем у глаз. Второй - Джон -великолепно сложенный гигант, не понимал ни черта, да и не хотел, черта этого ради, чего-то понимать. Ибо что хорошего мог сказать ему, положим, боцман? Предложить пойти поработать? Это в то время, когда можно, уложив тело в койку, по грохочущему своему радиоприемнику послушать, поневоле с двумя соседними каютами, новости родного берега?! Или, например, потерроризировать молодого на лишний кусок хлеба. Того звали Матар, впрочем на судне парня быстро перекрестили - вере его вопреки - в Мухтара. Был он полон спортивной злости юности, шустр, смышлен, и уже через неделю работы на неводе бойко шпарил на том языке, который русским назвать язык не поворачивался, потому как в длиннющей тираде Матара слышалось порой лишь слово «мать». Строго его за это не судили - чего уж понаслышался, мальчишечка! Лишь Есин скрежетал зубами. Вообще же троица вела себя на судне мирно, в плане работы так и вовсе неприметно, оживляясь лишь в моменты заготовки рыбы домой. Тогда сверкали одолженные у моряков ножи, уголок палубы обагрялся кровью, и большие, обильно посыпанные крупной солью пласты рыбьего мяса укладывались в мешки, которые волоклись после в провизионную кладовую - до дня захода во Фритаун.

И сегодня он настал. К неописуемой радости не только Боди, Джона и Матара, но и еще восемнадцати сьерралеонцев, собранных в связи с окончанием промысла со всей тунцеловной флотилии. На палубе громоздились горы мешков. Из которых нет-нет, да и выглядывал, к гордости судового повара, уголок коробки с морожеными куриными ногами. К гордости - потому что из мешков «наших» негров ничего подобного не «светилось» (по настоянию кока все было тщательно ими замаскировано и упрятано глубоко вовнутрь). Опьяненные видом родного берега, темнокожие мореходы радостно галдели, вновь загнав низкорослого судового пса, начавшего уж было обвыкаться с ужасающим нашествием, под вьюшку с канатом. Видно было, как по глади залива приближались моторные джонки, в которых, увидав вставшее на рейде судно, спешили многочисленные родственники, друзья и приятели отважных моряков. Скоро зазвенели цепи, замелькали веревки, и в считанные минуты корма судна была облеплена деревянной армадой.

Пришлось Шорину и Есину чехлить бинокуляры - теперь предстояло нести службу бдительных дозорных: абы кто-то из влезших на борт «гостей» чему-нибудь да не приделал ноги. Шорину накануне был доверен ответственный пост - с вершины невода, как с высокого холма, обозревал он теперь возникшую внизу суету. Усиленный еще десятками голосов, гомон на палубе стоял невообразимый. Ворча и беспрестанно пересчитывая мешки, там договаривались о вывозе, торговались, и даже, мусоля жиденькие пачки засаленных купюр, уже продавали и покупали. И в какой-то момент головы большинства как по команде повернулись влево - с этого борта показалась джонка, в которой, кроме лодочника, находилось двое полицейских и три негритянки в нарядных платьях. Бизнес-леди Фритауна. Увидав их, «моряки» заспешили к штормтрапу, оттесняя друг друга в стремлении галантно подать начальству руку - авось и зачтется! И пока представительницы прекрасного пола и морской компании взбирались на борт и подставляли ладони под лелейные рукопожатия благодарных подчиненных, полицейские немедля приступили к своим делам. Один, в широкоскулом лице и более светлой коже которого угадывалось присутствие азиатской крови, остался на месте, другой же поддерживая на плече веревку, служащую ремнем для автомата за спинорй, уверенно зашагал по лодкам к погружавшим уже мешки неграм. Кто посмел зайти на борт до приезда властей? Распрямившийся рослый негр с открытым взором - Шорин хорошо запомнил его по швартовкам в море - смело ответил что-то. И тогда худощавый полицейский, ростом чуть выше несомого им автомата, просто ткнул тому кулаком в зубы. Забыл, что-ли, где находишься и с кем разговариваешь?! Разбаловались вконец, беспрестанно пугая русских словом «дискриминация»! Отвыкай права качать - дома уже!

Покончив с профилактикой, полицейские взобрались на борт и занялись сбором пошлины со взрослых негров - кроме них было много подростков. Бумажки начали споро перекочевывать в нагрудные карманы фиолетово-черной формы. Причем Шорин так и не понял, за что осуществляется побор - то ли в качестве комиссионных купли-продажи рыбы, то ли как плата за нахождение на судне. Или просто для порядка? Одному негру, протянувшему смехотворно малого достоинства купюру (других у него, в результате тщательного обыска выяснилось, и не было) приказано было сесть в лодку полицейских -под арест. До выяснения, надо полагать, обстоятельств - как это без соответствующей мзды путешествовать удумал.

Суд да дело, а солнце между тем взошло в зенит, вместе с накалявшимся на палубе торгом. Темнокожие дамочки, оформив нехитрые свои бумаги в каюте капитана, на попутной джонке отбыли восвояси, и теперь оставалось дождаться разрешения властей на выход. Поэтому джонки стали грузиться спешным порядком. Переполненный счастьем Матар (он уже подскакивал сегодня к Шорину: «Фритаун найс, найс?!), придавшим дополнительную порцию его дерзости, напрочь разоссорился со старшими товарищами, с которыми несколько месяцев делился морским хлебом. В итоге, нахально наплевав на мудрость Боди и нагло презрев мощь Джона, забросал с приятелями - такими же сорви-головами - причитающуюся долю мешков в лодку, и, демонстративно помахав на прощание рукой лишь Шорину, отбыл в свой свободный город. Скоро по-английски -научили, колонизаторы! - откланялись и Боди с Джоном. Да и весь темнокожий люд, закончив труды праведные, разъезжался, оставляя на палубе грязь сандалий и чешую в лужах источенной мешками воды.

Суматошный день незаметно переходил в спокойный вечер. Интервал обхода вверенного Шорину невода - две дюжины шагов по сетям и балберам с непроходимо бдительным выражением лица - можно было сделать больше пятиминутного. Но расслабляться вовсе, полагал наш вахтеный, все же не стоило. И мысли эти подтвердились, когда с высоты своего поста он увидел, как четвертый механик ухватил за углом надстройки курчавого чернокожего мальчугана в одних лишь шлепанцах и шортах, со стопкой видеокассет в руках. Кассеты принадлежали капитану - по устоявшейся традиции дверей на тунцеловах не запирают. Конечно, в такие дни, как сегодняшний, от этого неписанного закона большинство благоразумно отступало. Но только не капитан. И большеглазый фритаунский гаврош тем воспользовался. Хорошо, что на пути его попался механик. И пока он отнимал из цепких рук кассеты, полицейские были тут как тут. Вструпенувшийся Шорин видел, как негритенок с ярой убежденностю начал тыкать в механика пальцем, дескать он это, он украл! Кивнув, полицейские поворотились к тому. Несколько смутившись - неизвестно, в самом деле, чего ожидать от африканских тоталитариев с автоматами почти наперевес, - механик растолковал ситуацию. Мальчишка, стоя на своем, отрицательно замотал головой и вновь указал на него. Блюститель местных порядков - тот, что утром выписал зуботычину - опять мирно кивнул и вдруг залепил мальчугану такую пощечину, от которой запросто можно было свалиться с ног. Но тот устоял, и устоял лишь затем, чтоб получить целую серию ударов. И когда она прекратилась, второй полицейский шагнул к негритенку и красноречивым жестом потребовал, чтобы тот встал на колени.
Потупив взор, мальчуган недвижно стоял. Стояли по краям вмиг опустевшей от негров палубы и моряки, с суровыми лицами наблюдая за происходящим.

Возмущенный вопиющим неповиновением властям, метис, вызывавший некоторую долю симпатии Шорина своим спокойным, на фоне коллеги, поведением, в следующее мгновение саданул по колену негритенка с такой силой, что нога должна была сломаться точно.

Мальчишка опустился на колени. А Шорин двинулся на обход невода. Совершал он его на сей раз с особой тщательностью Но когда вернулся, нравоучение, с воздетым вверх пальцем и сыпящимися ударами еще не закончилось. Наконец, было позволено подняться, но едва маленький мученик двинулся к борту, как был тотчас остановлен: чернокожий полицейский указывал на большую лужу в центре палубы. Тут уж вмешался капитан, объясняя, что давно пора сворачивать экзекуцию - не стоят того эти проклятые кассеты. Однако полицейский уважительно, но твердо упредил этот порыв: не надо, капитан, со своим уставом в чужой монастырь, не надо! И негритенок, вытянувшись во весь свой рост, вынужден был несколько раз перекатиться с одного конца лужи на другой. И только теперь его отпустили.

Шорину было хорошо видно, как прыгнул мальчишка за борт, как сиротливо плавали его шлепанцы, пока он не вынырнул и, несколько раз тщательно умыв лицо морской водой, не подхватил их, после чего влез на корму лодки и потерянно сел на край скамьи.

- Нормально, да! - это подскочивший Есин делился своими впечатлениями. - вот так бы наших ублюдков поучить! Мно-огим бы впрок пошло!

Задумавшийся Шорин молчал. Да, в памяти без труда всплывали вмиг ожесточившие душу физиономии пацанов, способных бахнуть петарду рядом с детской коляской, или сопливых еще девиц, безнаказанно обкладывающих матом пожилых людей, не говоря уж об отъявленной шпане и циничных малолетних преступниках. Но что-то не укладывалось, исподволь корежило предложенный Есиным расклад. И лишь когда красное солнце почти скрылось за холмами, а палуба, не считая единственного чернокожего полицейского, полностью опустела и от разъехавшихся негров, и от разошедшихся моряков, он понял: это были глаза мальчишки - большие, налитые не слезами - нет! - а какой-то глубокой и вечной болью, неизбывной тоской и неодолимой безысходностью. Шорин никогда не видел таких глаз у подонков.
В следующую секунду полицейский, прохаживаясь по палубе, обернулся и, внезапно наткнувшись на рассеяный взор Шорина, озарился искренней улыбкой: 

- Хау а ю?

Как-никак, в сей момент они тянули одну лямку.

-Файн, сенкью! - без улыбки, но и без презрительной гримасы, машинально отозвался Шорин.

Скоро, выскальзывая из опускающегося на воду и холмы тумана, сейнер ушел с рейда свободного города.

* * *
Через два года в Сьерра-Леоне вспыхнули жестокие бои. Отчаянные повстанцы, ряды которых были полны молодежью, теснили правительственные войска так яростно и безудержно, что тем на помощь были срочно десантированы голубые каски ООН.