Гений и злодейство. Судилище

И снова – пятница

   Меня впечатлили подвиги и смекалка Льва Николаевича, однако в утреннем письме он заявил, будто знает, что делать. Нет сомнения, что он нашёл скелет в шкафу братьев Олениных – пускай, малосимпатичный, но, на мой взгляд, неубедительный повод для убийства через пять лет. Допустим, что месть за мошенничество в Вологде – подходящий мотив, чтобы увести подозрение от Татьяны Юрьевны, но! Но – милые мои! – в тот вечер, когда Оленин почувствовал себя плохо, в его квартире не было ни одного человека, кто прямо или косвенно мог пострадать от давнего страхового обмана. Я ведь тоже кое-что понимаю в юриспруденции…

   – Вы же сказали, что теперь у нас есть повод действовать, – сокрушался я, – а мне кажется, что вологодские махинации отнюдь не спасают Оленину от обвинения. У нас даже нет доказательств нечистоплотности её мужа…

   Лев Николаевич сохранял олимпийское спокойствие:

   – Не всё так прямолинейно, дорогой Михаил; нам следует научиться плести интриги. Сперва я расскажу о том, что произошло со мной сегодня в Петербурге, а в заключение вы узнаете, что мы завтра предпримем. (До чего же он любит секретничать, когда у меня лопается терпение).

   Как вы помните, в пятницу днём у Льва Николаевича было последнее перед судом свидание с Татьяной Юрьевной в Арестантском доме, куда его, как и в прошлый раз, сопровождал Ильский. Безусловно, мне тоже хотелось там присутствовать, но на первом курсе опасно пропускать занятия в университете. По словам Измайлова Татьяна Юрьевна Оленина осунулась и похудела, но «держалась молодцом». Она начала с того, что извинилась перед моим другом за забывчивость: оказывается, ещё в первое свидание она хотела сообщить ему, что заплатит за труды, даже если приговор будет не в её пользу: где-то в потайном месте у неё спрятаны небольшие сбережения. В случае же нашей победы, она всех щедро отблагодарит. (Это сообщение, вероятно, взбодрило бы меня, кабы я представлял основную линию нашей защиты).

   Мой друг сообщил, что попросил Оленину тщательно подготовиться к судебному заседанию, а именно: передать с Ильским записку для Марфы, чтобы она принесла скромное, но безукоризненное с эстетической точки зрения платье. «Присяжные – тоже люди», – так Измайлов прокомментировал свою просьбу. Кроме того, ей надлежало тщательно причесаться и слегка подчеркнуть природную красоту всеми доступными женщинам способами. (Здесь я выразил беспокойство, что можно переборщить с наведением красоты, на что последовал ответ, что надо доверять вкусу нашей подзащитной, а судебный процесс есть ни что иное, как хорошо или плохо сыгранный спектакль. Это мысль меня поразила, и я не нашёл, что возразить).

   Лев Николаевич и в этот раз принёс в тюрьму саквояж всякой снеди для поддержания сил нашей подопечной. Пока он представлял деликатесы для инспекции дежурному офицеру, Пётр Евсеевич сообщил последние новости: свидетелями обвинения в суд вызваны экономка Марфа, доктор Рейль, друг-приятель покойного Смородин и, конечно, брат – Константин Оленин. Кроме них будут ещё официальные лица, причастные к расследованию, управляющий артелью посыльных и провизор, продававший Татьяне Юрьевне порошки в тот злополучный день. На прощание Измайлов попросил подзащитную никому ничего не говорить и заявил, что есть серьёзные основания верить в счастливый исход её дела.

   Вероятно, когда он это произнёс, моё лицо вытянулось: более самоуверенного высказывания в нашем положении нельзя было представить. Взяв себя в руки, я осторожно поинтересовался:

   – А вы сказали Олениной, что её отец скверно себя чувствует?

   – Нет.

   – Но почему? Мне казалось, что вы должны…

  – Нет, – твёрдо повторил мой друг. – Мы должны сделать так, чтобы в понедельник Татьяна Юрьевна была готова к смертельной схватке нашей тройки и Штолле. Речь идёт о её судьбе, а страдания отца её только расстроят. Сообщим сразу же после суда.

   Несмотря на металлические нотки в его голосе, меня в который раз за последние дни охватила тревога: судебная дуэль неотвратимо приближалась, а мне по-прежнему казалось, что мы явимся на неё почти безоружными. Однако Измайлов, словно не замечая моего состояния, невозмутимо продолжил свой рассказ.

   Попрощавшись с Ильским, Лев Николаевич решил навестить Кудасова и посвятить его в подробности наших дел. Егор Федотыч оценил дружеский ход союзника, но, судя по всему, так же, как и я, не нашёл ни одного повода к оптимизму. Он сказал, что болеет душой за нас и за Татьяну Юрьевну, но не понимает, какие козыри мы сможем выложить против обвинения. Затем он ещё раз напомнил, что господин Штолле именно сейчас претендует на должность прокурора судебной палаты, что делает его агрессивным и жестоким по отношению к обвиняемым. На это Измайлов ответил, что сейчас у нас есть «волшебные записки» профессора Гремина, которые помогут укротить пыл господина Штолле и его претензии на высокое место.

   Нервы мои не выдерживали, зато Измайлова самоуверенность буквально захлёстывала. Позднее я догадался, что такова была реакция его интеллекта на трудную задачу: он просто не оставлял себе выбора, представляя, что задуманное непременно обратится в его пользу. Когда я только стремился к совершенству, он мысленно уже запихивал этот трофей себе в карман.

   За ужином Лев Николаевич попросил меня открыть маслёнку и намазать масло на ржаной хлеб. «Для чистоты эксперимента», как он выразился. Надо сказать, что в нашем имении в Череповце подавали масло, которое, как мне рассказывала матушка, сбивали из сливок, полученных из молока особых коров, и вкус этого масла я не забуду никогда в жизни. Самым любимым блюдом в детстве у меня был хлеб с маслом: я мог его есть вместе с супом, с жарким, с молоком и с чаем. Поэтому, приготовив бутерброд, я с изрядной долей скептицизма поднёс его ко рту. Вы не поверите: это было то самое масло, которое я ел в детстве! Конечно, гурман Измайлов способен пространно и отвлечённо порассуждать, есть ли у продукта ореховый или сливочный привкус, но уж я-то помню тот незабываемый, единственный и любимый вкус хлеба с маслом.