Гладь

Гладь

Утром в Корзе хорошо. Так тихо, что слышно, как шепчет ветер в траве. Качают розовыми головами пионы в палисаднике соседнего дома:

– Эх, писатели, как в такое утро можно спать?!

Я и не могу. Глаза сами открываются еще до шести, и приходится на цыпочках красться вон из дома, чтобы не красть у друзей самый сладкий утренний сон.

Солнце юное и яркое, лимонно-желтое, как сурепка.

Все спят, и можно долго раскачиваться на высоких певучих качелях, глядя, как тень мелькает над маленьким, заросшим желтыми ирисами прудом. А потом качели еще долго скрипко шепчут вслед: «Куда ты? Куда? Ку-да?».

Утром, когда мы должны были отправиться по озерам, я от волнения встала еще раньше обычного и обошла все окрестности, припоминая все, что рассказывали нам о Корзе. Остановилась возле пустующего дома, который, по местной легенде, был домом колдуна, всматриваясь в пустые окна и ожидая, по вечной моей привычке, какого-то знака. Есть места, которые словно ждут шанса рассказать свою историю, и этот дом показался мне таким. Словно старик, дремлющий на завалине, он ждал, что кто-то подсядет рядом, спросит: «Ну что, дед?», и тогда можно будет, словно нехотя, открыть глаза, закурить и, будто между делом, начать свой рассказ. И досужий слушатель забудет о своих делах, сядет, растяпив рот, как лещ, заглотивший крючок, и будет слушать, слушать, слушать, с удивлением понимая, что хитрый сказитель вовсе не стар, а сна нет и следа в его остром и хитром взгляде.

Дом смотрел на меня из-под нахмуренных бровей резного балкончика.

– Ну что, дед?

Мне показалось, ветер прошуршал по траве. Еще и еще. Шепот приблизился. И из высокой осоки выбралась крупная трехцветная кошка. Такие, говорят, в доме к счастью. Белые, а точнее – светло-серые пятна на ее шкуре соседствовали с темными, цвета спрятавшегося в листве груздя, а пронзительно-зеленые глаза были словно подведены коричневым, отчего в глубине травянистой радужки, у самых зрачков, заметны становились золотые и рыжие точки.

Я протянула руку, уверенная, что кошка тотчас сбежит, испугается чужого. Но вместо этого она подошла ко мне, поднялась на задние лапы и пристроила круглый лоб прямо мне под ладонь. Стоило мне присесть, как она начала виться и кружить, мурча, у ног, то и дело ныряя под руку, щуря сказочные свои глазищи. Облизав мне руки, бесстыдно завалилась на траву, подставив пушистый белоснежный живот: гладь, мол. Я положила руку на теплый мех, слушая ладонью мурчавую песню.

В дома Софиенко уже встали и готовили завтрак. Подтягивались те, кто поселился в соседних домах.

– Дарья, что… где ты кота-то нашла? Ты не знаешь, где…?

Когда я обернулась, кошка исчезла.

Даже трава не шепнула.

Мы собрались, сели в автобус.

Дорога петляла, то выбираясь на берег Сямозера, то ныряя в лес. Солнце то выглядывало, выманивая нас погулять по деревням, спускающимся к самой озерной воде, то пряталось, и тотчас становилось зябко, и мы снова забирались в автобус.

За окнами мелькали белые валуны, темная таинственная зелень листвы, подведенная стрелами коричневых стволов. Моросящий дождь сгустил краски, вычернив землю, пролив на хвою и прошлогоднюю листву темные тени.

Лес провожал автобус сказочным зеленым взглядом, трогал на поворотах бока автобуса мягкими лапами, теплый автобус кротко мурчал.

Жаль было отпускать его, когда мы добрались до турбазы «Куха-Губа». Похолодало. Озеро меж сосен лежало неподвижное и серое, словно пролитая ртуть. Словно гематитовый вертикальный зрачок, рассекающий зеленую радужку леса.

– Ты едешь с нами?

– Куда?

– На лодке. Едешь?

И снова зеленое, темно-серое и – отчаянно желтое. Мы с Юлей и Людой, укрытые одним Людиным желтым дождевиком, теснее прижимаемся друг к другу. Озеро рассматривает нас внимательным зеленым взглядом, а лодка, медленно набирая скорость, мнет атласную воду. И моторка урчит, как большой серый кот, скользит большой ладонью по гладкому животу озера. Невозможно противиться желанию опустить руку за борт к темной воде. И волна ныряет покатым серым лбом под ладонь: гладь…