Год некроманта. Ворон и ветвь

Глава 9. Щит Атейне. Час второй и далее

— Зачем?

Как же хорошо, что он не кричит. Теперь и поговорить можно. Даже нужно.

— Что именно?

— Зачем именно этот мальчик? Неужели…

Я открываю глаза, разлепляя мокрые ресницы. Смотрю на собеседника.

— Ты ведь понял, что я собираюсь делать, монах. Ты не тупой паладин и не маленький влюбленный убийца. Даже пытался предупредить. Неужели ты не понимаешь? Симметрия. Светлое сердце, обратившееся к тьме, темное — призвавшее свет. В этом и есть справедливость.

— Я… понял, — откашливается он, потом упорно продолжает. — Но почему именно Ронан? Он…любил тебя. По-своему, конечно, — быстро поправляется испуганный своей нечестивой мыслью Санс. — Но ведь любил. Неужели ты не нашел кого-то другого? Менее полезного для тебя, хотя бы.

Вот за последнюю реплику он мне начинает нравиться. Люблю умных, с ними проще.

Прежде чем ответить, собираюсь с мыслями. Кажется, с зельем я действительно перестарался.

— Да, Рыжик был полезен. И очень мил, по-своему, как ты верно заметил. Разумеется, я мог найти кого-то другого. Но что бы я тогда делал с мальчиком?

— Не понимаю, — отзывается священник.

— Я ведь рассказывал его историю. Тот надзиратель не был единственным, всего лишь первым. В его смерти Рыжика как раз никто не обвинил — у мальчика хватило хитрости представить все случайностью. А вот потом… Сам подумай, об одержимости злым духом зря не говорят даже ваши собратья. И никто не стал бы вызывать псов инквизиции ради потехи. Рыжик действительно не переносил чужих прикосновений. Мальчишки, которые его толкали, новый надзиратель, кухарка, мимоходом потрепавшая мальчика по голове…

— Господи… — сдавленно отзывается Санс.

— Да, ты понял. У меня ушел почти год, чтобы Рыжик перестал ненавидеть одно-единственное существо: меня самого. Знаешь, бывают такие уязвимые души, с которых не стереть то, что однажды впечаталось. Он очень старался, ради меня, но из Рыжика никогда не вышло бы мага. Идеальный помощник — да. Но мне не нужны исполнительные куклы. А человеком ему было уже не стать. Из Рыжика даже палача не вышло бы: он слишком увлекался процессом. И просто выгнать его было нельзя. Все равно, что чуму выпустить на волю. Все, что я мог сделать для Рыжика — убить его без боли и страха, уж это он заслужил.

— Господи, — шепчет Санс, — прими души рабов твоих Дорина и Ронана…

Не выдержав, я фыркаю.

— Прости, — сразу же извиняюсь, — не хотел оскорбить твои чувства, но это твой товарищ обещал за тебя молиться. Не забавно ли? Впрочем, вижу, для тебя не забавно.

— Я не вижу ничего смешного в человеческой смерти.

— Не смешного, монах. Забавного. Вы, люди, вечно путаете эти понятия… Неважно. Если бы не я, Рыжик мог умереть два года назад и гораздо более неприятной смертью. Поверь, я был с ним куда добрее, чем со многими до него.

Священник облизывает пересохшие губы, пытается сглотнуть.

— Он не виноват… Не виноват, что родился таким. И что с ним сделали… это.

— А разве я его в чем-то винил? Это пустой разговор, друг мой.

— Не пустой, — решительно возражает священник. — Ты разыгрываешь людей, как карты. Но этот юноша любил тебя. Как ты не понимаешь, что нет ничего важнее любви? Если он мог любить...

— Такого, как я? — подсказываю запнувшемуся книжнику. — Не бойся, продолжай.

— Да! Такого, как ты. Значит, его душа была не безнадежна. Да и не бывает безнадежных душ… Он мог вернуться из тьмы!

— Разумеется, мог, — негромко соглашаюсь я, щурясь от болезненных ударов крови в висках. — Иначе какой смысл был в его использовании для щита? Не бывает безнадежных душ? Возможно, ты и прав. Но стоит ли живописцу терять время, рисуя шедевр на песке?

— Мы не поймем друг друга… И прости, но мне… жаль тебя.

— Разве ты больше не считаешь меня нелюдем? — улыбаюсь я.

— Разве нельзя пожалеть и нелюдя? — отвечает он вопросом на вопрос.

Забавный человечек. Даже жаль, что время уходит столь быстро.

— Тебе бы следовало пожалеть себя, книжник, — мягко напоминаю я.

— Да, наверно. Что ты сделаешь со мной? — обреченно спрашивает Санс.

Он устал. Устал бояться, думать — да просто устал. Даже не вздрагивает, когда я подхожу и расстегиваю ремни. Тяжело опирается мне на плечо, ковыляет к креслу, осторожно подходя со свободной стороны, и послушно опускается в него. Только в глазах — настороженное удивление.

— А вот это зависит от тебя, — сообщаю я, присаживаясь напротив, на край стола, и загораживая от него спиной песочные часы. — Сам-то как думаешь?