Год нерожденного ребенка (исторический детектив, книга 2)

ЧАСТЬ 1. С КЛАДБИЩА ВО ДВОРЕЦ

Начало в первой книге дилогии, она называется "Крыжовенное варенье". 

Санкт-Петербург, 2 декабря 1796-ого года.
- Кого хоронят, кого хоронят? - не унималась шустрая девчушка, дергая дядек и тетек за подолы пальто да шуб. Из-за высоких спин Марьяше совершенно не было видно, что происходит. Временами она приседала на корточки, и в щелях меж частоколом ног да колоколами юбок, могла разглядеть чинно вышагивающих лошадей под длинными черными попонами, людей с траурным флером на шляпах, шарфах да шпагах…
- Шла бы ты отсюда, девочка, не ровен час, хлынет толпа, так затопчут!- обратил на нее внимание высокий господин в бобровой шапке.
- Дяденька, а вы,  по случаю, не ведаете, кого там хоронят? Не почившую ли государыню?
- Не государыню, да и не хоронят. Вишь, процессия не из дворца на кладбище шествует, а обратно, из усыпальницы в Александро-невском монастыре к Зимнему…
- Покойника из могилы в дом, что ль, несут?
- Выходит, что так!
- Ой, как интересно! Дяденька! Дяденька! Возьмите меня на ручки. Страсть, как посмотреть хочется!
- Ну, посмотри! – добрый господин подхватил Марьяшу. Та, взгромоздилась прямо ему на плечо и, уперлась ручонкой в бобровый убор, вытянула шею. – Видишь, там, впереди, катафалк, а на нем обитый золотым глазетом гроб?
- Вижу.
- То покойный император Петр III.
- Батюшки! Новый император тоже помер?
- Ш-ш-ш! – мужчина приложил палец к губам. – Нового императора Павлом звать. Вон он, следует за гробом, вместе с императрицей и наследниками.
- Это те, что несут на подушечках короны? А где ж средь них новая императрица?
- Нет, короны несут тоже самые важные люди в государстве, но не члены императорской семьи. Павел Петрович сразу за ними, в черной мантии. А на полшага от него – Мария Федоровна, императрица.
Ах, как жалко, что начало процессии слишком удалилось! Марьяше раньше бы на ручки попроситься, чтоб в подробностях разглядеть, во что императорская чета одета, какие у них лица, глаза, смотрят они только вперед, али озираются по сторонам…
- А почто корон столь много на подушках-то, за гробом? - снова спросила она.
- Потому как империя наша велика, каждая корона – символ владычества в определенной ее части: Таврической, Сибирской, Астраханской, Казанской...
- А пятая корона?
- Пятая – общая, Большая императорская.
- Так кто ж тады в гробу лежит?
- Супруг почившей государыни.
Девочка посмотрела на господина с нескрываемым удивлением:
- Смеетесь, что ль?! Вы, должно быть, не знаете, не было у императрицы мужа! Одни только полюбовники, как у моей мамки, - и не дав опомниться, Марьяша обняла доброго господина за шею, чмокнула в красную с мороза щеку. - Спасибо, дяденька! Теперича воротите меня на землю.

Марьяше шел восьмой годик. А выглядела она совсем крохой. Потому-то смелые рассуждения из ее уст звучали не столь крамольно, сколь забавно. Девочка понимала, что приводит взрослых в некоторое замешательство, и это ей очень нравилось.
Мамка у Марьяши была «гулящей девкой». Так тетка да соседи говорили. И ее, Марьяшу, сызмальства жалели и баловали, то тарелку супа нальют, то сладкий коржик к празднику подарят.
Еде да сладостям малютка завсегда была рада, но почему «гулящей» зовут ее мать, а не ее саму, - искренне не понимала. Ведь «гулять» чаще всего приходилось именно Марьяше. Как мамка в дом мужика приведет, да брагу на стол выставит, так и просит дочку пойти на улицу на часок-другой. И в жару гонит, и в стужу.
Малышка научилась хитрить, если уж очень из дома выходить не хотела, - делала вид, что спит. Но тут важно было, пока гость не уйдет, «не просыпаться». Однажды ей жуть как захотелось посмотреть, чем они там занимаются, только один глазок приоткрыла, разглядеть ничего не успела, а мамка на нее как заорет, хотела дать подзатыльник, но спьяну сил не рассчитала, - по плечу угодила, неделю синяк не сходил. И потом еще несколько месяцев Марьяше не давала оставаться дома в присутствии гостей, пусть даже и спящей.
Нынешней неделей на Марьяшу просто «спатоньки» какие-то навалились. Мать уж перепугалась, не заболела ли дочка? А ей попросту не хотелось в лютый мороз на улицу выходить. Сегодня первый раз только и вышла. И на тебе, экая удача, - похоронную процессию узрела.
Девчушка не оставляла надежды уяснить, кого все-таки везли в золоченом гробу, и почему процессия шествовала не из дворца на кладбище, а с кладбища во дворец. Все приставала, да приставала к зевакам с расспросами, но те отнекивались, не могли ничего вразумительного изречь.

Вдруг сквозь толпу протиснулся белокурый мальчуган, в шубке и сбившейся на макушку, меховой шапчонке, - по всему видать, не из бедных:
- Не чуешь, что ль, никто с тобой на эту тему говорить не желает, чего пристаешь? – взял девчонку за болтающиеся на спине концы серого шерстяного платка и оттащил в сторону. Марьяша упиралась, но совладать с мальчишеской силой не смогла. Ткнула приставалу локтем в живот и только тогда высвободилась из-под его цепких пальцев.
- А я к тебе пристаю? Иди, куда шел! – она извернулась и затянула на спине ослабившийся узел, заправила выбившиеся из-под платка пряди каштановых волос. Не хотелось ей хуже паренька выглядеть. Пусть не богатством одежды возьмет, так аккуратностью. У того вон шапка вот-вот спадет, да и подол в снегу.
- Ты вообще с кем здесь? Меня отец в твоем возрасте на улицу одного не отпускал!
- А меня мамка пускает! Да и, намного ль ты меня старше, что так говоришь!
- Думаю, намного! У меня сестренка Танюшка такая же кроха, как ты, ей пять исполнилось. А мне, так уже двенадцать!
Марьяша впервые обиделась на то, что ее посчитали «крохой»:
- И вовсе я не маленькая. Мне уже девять… весной будет. Мамка говорит, что в моем возрасте уже помогала своему отцу дрова заготавливать, и скот в поле выгоняла.
- Ты дорогу-то домой знаешь?
- Знаю!
- Давай отведу. А то, ненароком, задавят-то в толпе! День сегодня не самый спокойный для прогулок.
- Ты за сестрой своей гляди, а за мной ненадобно.
- Ну, как желаешь,  - парнишка уж было развернулся уходить, а потом, словно бы невзначай, добавил, - а то я хотел по дороге рассказать, кого в золоченом гробу во дворец повезли.
Марьяша вылупила карие глазки:
- А ты знаешь!?
- Знаю!
- Тогда пошли! Как хоть звать тебя? – девчушка вмиг подобрела.
- Андреем! – он взял кроху за руку.
- Можно я тебя Дюшей звать буду?
- Можно. Младшая сестра меня тоже так называет, «Андрюша» выговорить не может. - На сей раз Марьяша на сравнение с пятилетней сестрицей не обиделась. Парень взял ее за руку и они сразу же свернули на пустынную улицу.
- Ну, слушай. В гробу том покойный муж покойной Екатерины Алексеевны. Да не косись ты так! Не вру я, ей Богу, не вру! Умер он тридцать с лишним лет назад. А нынешний государь, Павел Петрович, приказал тело из могилы изъять, да переложить в новый гроб. И теперь оба гроба выставят на катафалке в Зимнем дворце. И хоронить их будут вместе.
- А ты почем знаешь?
- Мне папенька сказывал. Он при дворце – обер-кухенмейстер, то бишь главный повар. Прохор Анклебер, может, слыхала?
Марьяша отрицательно потрясла головой.
- Где уж мне! Я на дворец только издали смотрела. А мамка моя говорит, что от дворца надобно подальше держаться, дабы греха какого не случилось.
- Глупости. Вот я во дворце часто бываю. Мне там нравится. И ничего, никакого «греха» до сих пор не приключалось!
- А хочешь, по секрету скажу?
- Ну.
Марьяша привстала на цыпочки, словно надеялась дотянуться пареньку до уха, и зашептала:
- Я однажды пробралась в Летний сад, тайком, и там в кустах сидела и императрицу видала. Так сад мне еще боле, нежели дворец понравился. Там цветы красивые, и дорожки чисто убраны.
- А дед мой как раз старшим садовником в Летнем работал.
- Экий ты важный Дюша, скажи еще, царица тебя на коленках качала, - Марьяша довела своего провожатого до смущения, и от того необычайно развеселилась. Андрей же нахохлился.
- Не хочешь – не верь. А дед мой действительно старшим придворным садовником был. И его все уважали, в том числе и государыня. А когда шесть лет назад дедушку хоронили, то народу на улицы высыпало почитай столько же, сколько ныне. Меня, кстати, в честь него Андреем-то назвали. И, говорят, я очень на него похож, – мальчик приподнял подбородок и повернулся к Марьяше боком, будто девочка могла сличить профили.
- Ладно-ладно. Верю. А в сад тебя дед часто водил?
- Не часто. В последние годы, он и сам там редко появлялся. С хозяйством управлялись его ученики. Зато он меня вечерами на веранде потчевал «пирожковыми баснями».
- Это как?
- Это баба Таня так прозвала наши разговоры, потому как шли они в основном под чай с пирожками. Знаешь, я могу пирожков целую корзинку съесть.
- Я тоже могу. Только мне дома пироги никто не печет, - вздохнула Марьяша.
- А хочешь, ко мне домой пойдем? Если не бабушка, так Глафира или Аглая, - кто-нибудь обязательно сладостей наделал…
- Нет уж, благодарствую, мне и так с тобой конфузно, а тут еще в дом к тебе идти!
- Отчего ж конфузно?
- Вон ты какой важный, и семья у тебя вельможная…
Андрейка рассмеялся:
- Дед всегда говорил, важнее не тот, кто богат, а тот, кто умен и трудолюбив. «Жизнь делает слаще не халва, а голова», - это его поговорка. Он ведь сам всего добился. А в Петербург приехал семилетним сиротой, без гроша в кармане.
- Умный у тебя дед был!
- Еще какой умный! И забавных сказов у него припасено было без счета.
- И о чем же вы с ним толковали?
- Суть наших бесед составляло бытописание. Отец с дедом это, правда, «историей» называли, но бабуля над ними подтрунивала, - и Андрейка, передразнил, подбоченился, держа при этом руки на расстоянии от туловища, как бы обозначая объемистую женскую фигуру. - История, - говорила она, - это когда соседская собака кур задерет. А то, как прежде народ жил, какие государи были, добрые али злые, и что они для Россеи-матушки делали, - это повествование о жизни, то бишь, «бытописание».
Марьяша едва оземь в приступе хохота не свалилась.
- Мне это слово тоже по нраву пришлось. Когда дед умер, бытописанием со мной стал заниматься отец. Только пирожки уж я теперь один уплетаю, батя говорит, ему и на придворной поварне отпробовать печева хватает.
- А про смерть императрицы тебе папенька что-нибудь сказывал?
- А как же! – для важности Андрейка провел рукой по кожаной обвязке на талии. – Верней будет сказать, вначале он известил нас об ударе, приключившемся с государыней.
Марьяша уже обожала своего провожатого и готова была слушать его бесконечно…

Х Х Х Х Х
В тот роковой день Прохор пришел домой совсем поздно, говорил о происшедшем полушепотом, потому как новость сию, даже при дворце, держали в секрете. Но нет больших сплетников, нежели придворные. Каждый лакей, каждая горничная спешили заявить о своей осведомленности, что, по сути, значило, о своей близости к государыне и наследникам.

Камер-юнгфера; Мария Саввична Перекусихина рассказывала, например, что 5 ноября рано утром императрица призвала ее к себе и объявила, что часы в покоях внезапно остановились.
- Ныне я умру! – огласила она.
Мария Саввична закрестилась, замахала руками:
- Бог с тобой, матушка! Пригласи часовщика и они опять пойдут!
- Вот увидишь, слова мои окажутся правдой.
Затем государыня полезла в шкатулку, достала двадцать тысяч рублей ассигнациями, протянула Перекусихиной:
- Это тебе!

Однако та же Перекусихиха другим людям говорила совершенно иное. Что 5 ноября, как обыкновенно, в семь часов утра, она зашла в покои императрицы и нашла владычицу в добром здравии и хорошем расположении духа.
- Как почивали, Екатерина Алексеевна?
- Давно столь приятно не проводила ночи.
Потом властодержица принялась нахваливать давешний вечер, малое собранье в Эрмитаже, важно и забавно пародировала Нарышкина. Глядя на развеселую императрицу, Перекусихина ну никак не могла заподозрить, что государыня чувствует себя нехорошо, либо держит на душе скорбь.
Имели место оба этих события упомянутым утром, или же какое-то из них камер-юнгфера попросту сочинила, - то осталось неведомо.

Теперь, как предзнаменования, поминали и июльскую грозу (когда порыв ветра распахнул окна в любимой императрицыной комнате, и многие предметы были побиты), и закатившуюся за Петропавловскую крепость звезду (оную видела и сама императрица, и, якобы, с тех пор загрустила, памятуя о подобном происшествии незадолго до кончины Елизаветы Петровны). А камердинер вовсе настаивал на том, что за неделю до удара Екатерина Алексеевна узрела в тронной зале, на престоле, собственную тень, которая при приближении бесследно растаяла. Перетолковав меж собой последнее обстоятельство, придворные сошлись во мнении, что то душа делала на пробу свои первые шаги вне тела…
Цитировали в эти скорбные дни и Вещего монаха Авеля, написавшего меньше года назад книжку, в оной говорилось, что править Екатерине Алексеевне осталось меньше года. Монаха приговорили к смертной казни, потом высочайшей милостью заменили казнь заточением в Шлиссельбургской крепости. А теперь получается, - прав был Авель!

Прохор рассказал все эти домыслы и сочинения в своей семье из-за матушки, Татьяны, охочей до всякого рода слухов. Жене же и сыну гораздо интереснее было то, что происходило доподлинно.
А происходило следующее. Перемолвившись с Перекусихиной, императрица испила две чашки кофе. Врачи давным-давно запретили ей потреблять сей напиток, тем паче столь крепкий, оный она любила. Но разве властодержица слушалась чьих-либо указаний?! Потом Екатерина Алексеевна прошла в свой кабинет, села за бюро, перебирать бумаги.
Было уже десять утра, а она так ни разу и не вышла. Обеспокоенные слуги заглянули внутрь, – кабинет пуст. Решили проверить в гардеробной (следующей за кабинетом), и нашли Ее Величество там, на полу без чувств. (Здесь, правда, опять-таки существуют две версии, по второй государыню обнаружили возле стульчака в потаенной комнате.) Лицо багровое, из горла вырываются сипы. Императрица отяжелела, ее с трудом переволокли в спальню, уложили на расстеленный на полу сафьяновый матрас. Тянулись часы. Над владычицей колдовали врачи, пускали ей кровь, ставили на ноги шпанских мушек, прижигали плечи каленым железом, - она так и не приходила в сознание.

Вечером из Гатчины прибыла Великокняжеская чета. Ночью, по всей видимости, во дворце никто спать не собирался, посему и Прохору пришлось воротиться на поварню, наверняка потребуется легкая закуска…

На следующий день Прохор заехал домой опять на чуток. Сказал, что Екатерина Алексеевна совсем плоха, по-прежнему лежит на полу, на сафьяновом матрасе, потому как тревожить, перетаскивая на кровать, ее боятся. Беспрестанно хрипит, лицо то наливается краской, то бледнеет. Павел Петрович устроился рядом, в угловом кабинете, - далеко от матушки уходить не решается. Врачи предупредили, что с минуты на минуту может произойти наихудшее, и ему надлежит быть в этот момент у одра. Отобедала Великокняжеская чета там же, и Прохор приносил в кабинет кушанья, а позже еще и кофе, потому как наследник успел уволить матушкиного кофешенка. Как и всем, кого наследник вызывал в этот день к себе, следовать приходилось через спальню с умирающей государыней, так что повар собственными глазами видал самодержицу не единожды.

И Прохор снова удалился во дворец. Но прежде взял со своих семейных слово, что ни с кем болтать о случившемся не будут, даже с прислугой.
А прислуга сама все выведала. Скорбную весть о кончине государыни принесла в дом Анклеберов именно Глафира. Рано утром 7 ноября она вернулась с базара и заголосила прямо с порога, бросила на пол корзинку, не снимая стеганки, метнулась на второй этаж, к Татьяне.
Когда ударили в колокола, никто уже не сомневался, почто те звонят.