Голод

Глава первая.

Завтракали всегда при плотно занавешенных окнах, в полумраке: каждый день, примерно в одно и тоже время босая Васечка без стука на носочках проходила в комнату к Инге, которая с раннего утра была на ногах, и приносила им что-нибудь с кухни. К тому времени её соседка уже успевала вскипятить турку, разлить кофе по чашкам, накрыть их резными колпаками и поставить остывать на пластиковую крышку пустого аквариума. Письменный стол, заваленный многочисленными бумагами, книгами, альбомами, кое-как расчищался и лишь после на него водружались крохи еды, приборы да питьё. Инга по заведённому обычаю садилась слева, прямо под доставшейся от предыдущего жильца картиной, изображавшей Соловки, а Васечка – справа, непременно поджав под себя плоскостопые ноги.

- Что это у тебя? – строго спросила владелица турки, кивнув в сторону девушки – та явно что-то прятала. Она, игриво улыбнувшись, протянула сомкнутые руки вперёд.

- Сделай ладони «лодочкой».

- Чего?

- «Лодочкой» сделай.

Послушалась. «Лодка» в «лодку»: вуаля, на дне первой – сушёный скрюченный финик. Потрескавшаяся кожурка блестит. Поверхность шершавая, будто изъеденная. На вкус – горько и едва ли съедобно. С противоположной стороны доносится хихиканье.

Нельзя сказать, что Инга испытывала привязанность к Васечке – её чувство скорее напоминало смирение и покорное принятие сложившихся обстоятельств. Словно блохастая дворовая кошка, та всё ластилась к ней, ластилась; сколько палками да камнями её не гони – возвращалась и снова под ноги, как дурочка. Впрочем, она и в самом деле, наверное, была слегка не в себе: иногда её лицо принимало некое идиотически-бездумное, пустое выражение, от которого шёл холод по спине. Юродивая комнат, сдаваемых косоглазой старухой Кантемировной.

- Знаешь, в той коробке я видела жуков, - выплюнула гостья косточку на стол, несмотря на то, что её вечно ругали за это.

- В какой коробке? – побледнела Инга.

- В коробке Кантемировны, где я нашла финики.

Девушка подавилась и срочно принялась выплёвывать в блюдце кофейного сервиза непроглоченные остатки плода. Изрядно побледнев, хрипя сказала:

- Я тебя сюда не пущу, будешь так делать. Больно смелая стала.

- П-прости, я пошутила! – едва не заплакала соседка. – Не было там жуков, не было! И-извини, я так больше не буду!

Инга на секунду задержала на ней хмурый тяжёлый взгляд своих чёрных глаз, отставила маленькую тарелку в сторону и встала, тряхнув тканями тёмного халата поверх рубашки с оторванными пуговицами. Васечка собиралась тоже вскочить, как услышала:

- Не визжи с утра – и так голова болит. Сиди, пей кофе, он остывает. Я за холодной водой.

И вышла в коридор, оставив девушку одну в пространной, блёклой, полупустой комнате. Мебели – по минимуму: узкая кушетка, письменный стол, небольшой щербатый шкаф, бесхозный аквариум на тумбочке, также завещанный предыдущим арендатором помещения, как и мрачный пейзаж в запылившейся раме. Помимо данных двух вещей человек бросил ещё небольшое собрание эскизов насекомых. Въехавшая пыталась узнать о прежнем владельце у старухи Кантемировны и у соседки-учительницы Светланы, но те отвечали неохотно. Васечка же восторженно шептала бредни: «Жил-был здесь скитник – Голодом звали». Болтала она о нём быстро, иступлено: длинные волнистые волосы лезли в рот, расползаясь нитями бурых корней по щекам. Глаза горели помешательством, делая обычно непримечательное молодое лицо вдруг страстно-красивым. «Он сгнил заживо, зарос оспами да грибами прямо на твоей кровати – мы обнаружили его мёртвым лишь тогда, когда смрадить начало на всю квартиру. На простынях Кантемировских пятна коричневые, корки, испражнения – пришлось сжечь бельё».

Завтрак занимал от силы десять минут. После Инга уходила в университет и на работу, где пропадала до позднего вечера. Васечка же оставалась дома: в ожидании глядела в окно своей крошечной коморки и по мелочи помогала Кантемировне. К старухе приходило много незнакомцев: они покупали психотропные вещества, траву, запрещённые лекарства, подолгу иногда разговаривали шёпотом и переглядывались. Порой некоторые совсем отчаявшиеся пытались схватить прямо за волосы полоумную, потерянно бродившую едва ли не полуголой по коридору, притянуть к себе, за что «ведьма» их тотчас же нехило огревала и запрещала переступать порог квартиры. Она любила свою дальнюю родственницу, никогда с неё платы не брала, подкармливала и иногда даже, коль совпадёт настроение да время, чесала ей волосы и плела тяжёлые косы в алых лентах.

Кроме помощи по дому и бездумного смотрения в окно Васечка на досуге пела вместе со Светланой: у учительницы в комнате стояло старое расстроенное пианино. Пусть высокий голос молодой «певички» и рядом не стоял с мощным альтом её наставницы, чьё звучание обволакивало уши мягким бархатом, тёплой мелодией грело сердце, будто сама птица Сирин наделила даром – занятия от этого менее радостными не становились. Больше всего и слаще всего любимица дома улыбалась именно на этих уроках.

К десяти вечера возвращалась Инга, обычно вдвойне злее и раздражительнее, чем утром, и тут же запиралась у себя в комнате, ни с кем даже не поздоровавшись по пути. Тихо-тихо, стараясь не издавать ни шороха, ни единого шума, Васечка водицей просачивалась в сумрак «кельи», освещаемой лишь слабым светом настольной лампы. До глубокой ночи её подруга сидела над книгами, что-то читала, писала, изредка прерываясь на курение, печатала; соседка же молча сидела на кровати, по привычке поджав ноги, и наблюдала. Разговаривать категорически запрещалось, даже дышать рекомендовалось едва-едва – вывести из себя уставшую Ингу ничего не стоило.

Но вот, после полуночи, она откладывала книгу, слегка массировала глаза и, боком развернувшись к докучавшей, откидывалась на спинку стула. Иногда брала попить перед сном ромашковый чай, чтобы провалиться в беспамятство мертвее обычного, а иной раз и бутылку чего покрепче.