Голуби — стражи Ада

Эпилог

Спустя 10 лет 

      Шаг, тихий, спокойный, медленный, неторопливый. Шаг сквозь пустоту и тьму, сквозь туман, сквозь разворачивающееся пространство. Он сделал это, он смог, он осуществил — теперь осталось совсем немного. Какая-то сила буквально вытолкнула его наружу, вытащив из тумана, высвободив из объятий бесконечности…

      Таинственная, неведомая. Поражающая своей загадочностью и святостью. Наверное, он ещё будет мысленно благодарить того, кто это сделал. Благодарить ли? Или ненавидеть. Он пока не понимал, он ничего не понимал, решительно ничего не осознавал: это было что-то новое. Или забытое старое.

      Ещё один шаг. Руки упёрлись во что-то твёрдое и неприступное, взгляд невольно скользнул по окружающему пространству. Он ощущал камень. Каменная твердь выписывалась под его руками, создавая опору, словно стена, выраставшая из пепла. Возникавшая из небытия… Стена. Точно, это была стена, каменная, глухая, непроницаемая!

      Туманная дымка всё ещё стояла перед его глазами молочными клубьями, но зрение возвращалось, медленно, плавно. Так же неспешно, как и его движения, делать которые в этом месте он почему-то побаивался. Словно они грозили ему чем-то страшным, губительным, неминуемым. Словно могли привести к чему-то ужасному и непоправимому.

      Смутная тревога сжимала его изнутри, сковывая так же, как и шёпот пространства, как и перерастающие в нечто новое перегибы потустороннего тумана. Хотелось бежать. Бежать хоть куда-нибудь, быстрее, скорее, стремительнее! Потому что опасность была близко, опасность подступала со всех сторон, скаля свои зубы, словно монстр, обитающий под кроватью у маленького ребёнка. И теперь он был этим ребенком. Теперь он казался себе таким же маленьким, беспомощным, беззащитным.

      Наверное, ему захотелось бы прижаться к матери, если бы она у него была, если бы она не попала в губительные лапы чего-то сомнительного и неведомого… С которым он, к счастью, уже тоже не встречался очень давно. Единственный плюс его бесконечного прозябания, единственное достоинство той абсурдной и жутко омерзительной тюрьмы, насквозь прогнившей за время своего существования.

      Шаг, ещё один шаг. Туман рассеялся, образовав нечто плотное, материальное, осязаемое. Что-то, отдалённо напоминающее ту ненавистную камеру, но в то же время значительно отличающееся от неё, хотя бы потому, что представлялось отнюдь не бедным и запущенным.

      Бежать или оставаться? Поворачивать, осматриваться, раздумывать? Нет, он уже не будет бежать, потому что бежать некуда, потому что все обратные пути потеряны и оставлены далеко позади, в тумане. Потому что новое — это хорошо забытое старое. Потому что
он успел всё забыть, но теперь, кажется, снова возвращался. Снова окунался в собственное прошлое, что уже было потерялось, что уже было рассеялось во временном пространстве, скрипнуло в тисках и крепких, неудержимых оковах адского тумана.

      Антон Зеленёв стоял посреди какой-то просторной комнаты с широкими стенами, искусно выделанными каменной кладкой. Сводчатые окна смотрели на него украшенными рамами, прозрачные зеркала поглощали в себя его фигуру, улавливая каждый жест, каждое движение, каждый шаг. Зеркала совсем не такие, как там, — не застеленные слоями пыли и грязи, не замутнённые многолетними брызгами и разводами. Идеально чистые зеркала с кристально прозрачным стеклом, отражавшим и обличавшим в тот миг все его шаги, жесты, эмоции. Словно читавшим его изнутри.

      Расшитый бархатом ковёр разносил по комнате ароматы чего-то сладкого, приторного, безмятежного — кажется, пропитался аромамаслами, напоминающими церковные. Церковные?.. Удивительно, что он это вспомнил, будучи обречённым лишь на чернь и порок за все своё долгое и томительное прозябание практически в аду.

      Или не церковные. Масла, уточнённые ароматы, пряные запахи специй и трав, выпущенные для проведения оккультного ритуала. Почему-то эта мысль закралась к нему в голову и теперь упорно не давала покоя, заставляя с удивительным, давно не посещавшим его усердием осматривать каждый уголок комнаты.

      Взгляд метался по округлому резному столу, увенчанному вазой с кроваво-красными искусственными цветами, по бархатистому ковру, по шторам, по окну, по многочисленным колоннам и статуям, кидавшим на него пустые и бессмысленные взоры, по картинам с изображениями тощих, изможденных, измученных войной людей. Нечастные купались в грязи. Несчастные тянули руки, пытаясь достучаться до высших сил, безмолвных, непокорных, равнодушных. Клочья сажи стекали с их немытых тел, глаза, затуманенные болью и гноем, закатились, лица заострились и обветрились. Голод и холод. Боль и страдания. За которыми с диким азартом наблюдала стая небольших чёрных птиц, окружавшая мучеников. Птицы выглядели ухоженно, гладко, прекрасно. Необычайно прекрасно для обыкновенных пернатых воров!

      Антон сразу же узнал этих птиц, несмотря на то, что давно с ними не соприкасался, несмотря на то, что за все десять лет пребывания в заточении старался о них не думать. Голуби. Чёртовы голуби, которых он так ненавидел! Неизвестный художник изобразил птиц, подчеркнув их грацию и величие, словно сообщив миру, что голуби — это нечто высшее и святое, а люди — лишь подножный корм. Они могли страдать и мучиться. Они могли испытывать унижения от прекрасных и ухоженных созданий, перебирающих блестящими, выглаженными перьями.

      Тем не менее подсознание Антона утверждало, что картина не такая уж и отвратительная — точнее, она отвратительна, несомненно, ужасна, безобразна и цинична, но что-то в ней было и заманчивое. Этакая особенная эстетика отвратительного. На какой-то миг почему даже захотелось остаться в комнате и немного полюбоваться странным полотном, ощутив атмосферу искусства, словно в картинной галерее. Плевать на цинизм! Он уже слишком давно не видел искусства, даже такого, гадкого, омерзительного. Но нет. Он не мог этого сделать, потому что центральной точкой картины были голуби. А он всей душой ненавидел голубей.

      Антон отвернулся от картины, продолжая с какой-то детской заинтересованностью осматривать каждый штришок комнаты. Вычурные столы, обитые дорогими тканями диваны, полки, шкафы, усеянные книгами, сводчатые окна, стоячие матовые лампы, всюду роскошная расцветка и обивка… Похоже, это место содержал кто-то очень богатый, значительный, состоятельный. А он уже давно забыл, что такое деньги, что есть богатство. Он находился в «тюрьме» в нищете и бедности, он наблюдал за серостью и угрюмостью, он дышал бесконечной тоской и апатией. Ему это надоело. Страшно, дико, невыносимо надоело!

      Не успел Антон насладиться атмосферой изящной бархатистой роскоши, как тихонько скрипнула иссечённая узорами дверь. И кто-то легко вспорхнул в комнату, пустив за собой мягкий шлейф дыма: кажется, в соседнем помещении кто-то или курил, или совершал неизвестный обряд в окружении благовоний. Необычно. Удивительно. Странно. И очень заманчиво: почему-то Антону сразу захотелось погрузиться в эту бескрайнюю обитель тонких сладковатых запахов, в эту смутную, таинственную колдовскую атмосферу, в мир странного, но тёплого. Тёплого и уютного. А не того холодного и бездушного, что окружало его на протяжении долгих десяти лет, что сделалось его вторым домом.

      Он подумал сделать шаг вперёд, встретить гостя, возможно, поприветствовать его, но не смог. Потому что поймал себя на мысли, что ничего не знал, ничего не помнил, ничего не умел. Странная скованность охватила его, сделав движения неуклюжими, нелепыми, неуверенными. И крайне неестественными. Его, взрослого, казалось бы, уверенного в себе мужчину тридцати с небольшим лет одолела какая-то детская замкнутость! Это был бред, просто бред, забавный, нелепый. Глупые внушения, вызванные резким перемещением сквозь пространство, сменой обстановки и реальности. Несколько секунд — и он его преодолеет, верно? Не станет глупить, не примется вести себя, словно воспитанник детского сада, потерявший из виду группу и воспитательницу. Ни в коем случае не предастся ненормальной скованности и замкнутости, жутко абсурдной для его возраста застенчивости.

      Антон почувствовал себя дураком. Полнейшим, безмозглым, нелепым. Кажется, он совсем одичал в беспробудном одиночестве, совсем закрылся в себя, собственных мыслях и размышлениях. Единственной, кого он изредка видел, была проекция Эльвиры, но он старался с ней не взаимодействовать, пытался не вступать в контакт. Потому что он её ненавидел, искренне, всепоглощающе. Потому что он не мог избавиться от ощущения острой неприязни и отторжения к одной её фигуре. Заговаривал с ней лишь для того, чтобы окончательно не предаться мраку, чтобы не погрузиться в сумасшествие. Но то было неправильно. То было иное, искаженное, практически иллюзорное общение. А живых, истинных, движущихся людей, не напоминающих слепленных камерой призраков, он не видел уже слишком давно. Поэтому откровенно не понимал, как следовало к ним подступить.

      Глупая улыбка застыла на его губах, каменная маска сковала лицо. Загадочная незнакомка, облачённая в длинный чёрный плащ, приближалась к нему, каждый её шаг источал дым и изящество. Антону хотелось приблизиться, узнать, что происходит, хоть немного выяснить происходящее. Но его сознание твердило иное, заставляя, по-дурацки ухмыляясь, отступать в сторону стены. Страх. Ужасный страх! Страх и скованность, замкнутость и нелюдимость. Он глупый и беспомощный, он забывшийся и потерявшийся, он навеки погруженный в себя…

      — Здравствуй, Антон! Давно не виделись. — стянув капюшон, незнакомка загадочно улыбнулась. Протянула Антону руку с изящными пальцами, с таинственными перстнями в форме граненых птичьих клювов, с покрытыми чёрным лаком ногтями…

      — Здравствуй, Антон, — она недоумевающее подняла брови, кажется, осознавая, но пытаясь немного изменить поведение Антона. Подтолкнуть его к общению. Избавить от дикости, странной, ненужной.

      Знакомые черты были совсем близко, мягкие волосы приближались к его лицу, пристальный взгляд наблюдал за каждым движением…

      — Ну… Здравствуй, — с трудом выдавил из себя Антон, пытаясь справиться с растерянным замешательством. Он знал её, чётко, удивительно, прекрасно. Он уже не раз видел её, он уже не раз общался с ней, но, как ни досадно, не мог заговорить теперь. Как бы упорно ни заставлял себя это сделать. Смелый шаг, мимолётное движение… Нет. Ничего. Всё та же скованность и неловкость, крепкими тисками сдерживавшая его на месте.

      — Ты не узнаёшь меня? — женщина неуверенно приподняла брови.

      — Узнаю, — лаконично ответил Антон, нервно переминаясь на месте. Говорить по-другому он, кажется, уже разучился, потому что одиночество подорвало в том числе и его речевые навыки. Короткие предложения, рубленые фразы, примитивные слова — на другое он не был горазд.

      А её он просто не мог забыть, неспособен был оставить во тьме Предъадья и тумане собственной памяти! Лиза. Елизавета Ледковская. Девушка, с которой он некогда пережил немало странных, абсурдных и бредовых испытаний. Последний живой человек, с которым он был рядом перед началом того тягостного и губительного для его личности десятилетия!

      Но теперь это стала уже не та Лиза. Теперь она скорее напоминала Эльвиру, тёмную, таинственную, загадочную — ужасно! Исчезли остатки какой-то детской наивности и непосредственности, лицо исказилось следом порока, во взгляде сквозила наигранность, непонятность, искусственность. Да, в её фигуре появилась какая-то тайна и утончённость, женственность, изящество, но это было не то. Антон не нуждался в такой Лизе. Потому что для него она обратилась уже не Лизой, а второй Эльвирой, которую он ненавидел каждой клеточкой сознания, каждым участком души. Жгуче и пламенно ненавидел.

      — Эльвира навещала тебя, ты бы мог обо всём узнать и, возможно, даже увидеть меня раньше, но я не хотела представать перед тобой проекцией. Да и мой смутный план мог потерпеть неудачу: всё-таки я ещё не такая умелая, как Эльвира. Поэтому — сюрприз! — Лиза загадочно улыбнулась, небрежно и непосредственно всплеснув руками.

      — Я точно не в Предъадье? — поинтересовался Антон, упорно стараясь не выдавать предательскую дрожь в голосе — по правде говоря, не очень успешно.

      — Точно, — Лиза ласково мурлыкнула и снова протянула Антону свою руку. Он судорожно схватил её, заставив Елизавету невольно вздрогнуть.

      — Поосторожней, — мягко проворчала она, чуть отстранившись. — Расслабься. Давай сядем на диван, немного поговорим. Заодно узнаешь, что происходит в мире. А то, насколько я поняла, Эльвира тебе ничего об этом даже не рассказывала.

      — Ничего…

      — Ну вот. А я расскажу всё в подробностях. Устраивайся поудобнее.

      Они сели на диван, мягкий, уютный, бархатистый. Окружённый лампами и окутанный смутными колдовскими ароматами.

      — Ох, столько рассказывать придётся. Но я буду краткой. Не люблю длинные и занудные речи, — Лиза поморщилась, снова немного всплеснув руками. — Итак, я, наивная девочка, рассчитывавшая спасти мир с помощью чудо-оружия, вернулась в город С.

      — Постой… А где мы находимся сейчас? — осторожно перебил её Антон, всё ещё пытаясь взглядом уловить некоторые детали комнаты, чтобы отвлечься от излишней замкнутости и скованности.

      — Ох, не перебивай, пожалуйста, и не торопись: чуть позже ты обязательно всё узнаешь. Но мы в доме Эльвиры — думаю, пока этого достаточно.

      — Да. Хорошо. Продолжай.

      — Итак, я вернулась, наивная, амбициозная, целеустремленная, исполненная искренних надежд избавить мир от голубей. Но не вышло. Все мои мечты оборвались, надежды затуманились, помутились. Мне не везло с самого начала. Вернувшись, я попала в тот ненавистный нам дом, только в нашем мире. Там из-за чего-то ссорились голубиные прислужники. Тогда я ещё ненавидела Эльвиру, тогда я мечтала её убить. Но, можно сказать, убил её другой человек — взбунтовавшийся голубиный раб. Вот только убил он её лишь условно, потому что спустя несколько секунд она возродилась с помощью камня, причём в бессмертном демоническом обличии. Она стала демоном, сильным, неуязвимым. В неё пытались стрелять, но ни у кого не выходило: она уже успела обрести то, ради чего ей был и нужен камень. А я решила побить голубей. Считала, что не зря же мы столько пережили, не зря же столько испытали, пытаясь достать это проклятое оружие! Зря. Потому что мой поединок с голубем оказался неудачным. Голубь ранил меня и чуть не убил — спасибо Эльвире, что вовремя оказалась на нужном месте, воспользовалась выроненным мною оружием и пристрелила эту тварь.
       После этого они с оставшимися голубиными прислужниками нашли мою мать и отвезли нас вместе с ней в старый дом Эльвиры, тогда гораздо более бедный, неухоженный. Тогда-то я и узнала страшную истину: сражаться было бессмысленно, потому что голуби уже фактически захватили мир, достигли в нём определённых успехов. Поэтому, сколько ни стреляй, сколько ни убивай главарей, лучше от этого не будет. Появятся новые, причём более агрессивные. И с человеческих земель они уже точно не уйдут, потому что прекрасно на них обустроились и в своём демоническом обличии.

      Морозящий ужас охватил Антона. Ему не хотелось верить, он просто не должен был верить, что всё, что пыталась ему рассказывать Лиза, — правда. Эта ложь, наглая, безжалостная. Потому что голуби просто не могли захватить мир. Оружие было сильнее их, оружие буквально сжигало их, оставляя от гордого создания кучку жалких опалённых перьев. Неужели всё кончено? Неужели всё проиграно? Его охватила ярость. Жгучий гнев, вмиг поборовший и дикость, и скованность, и растерянность, жаркой плёнкой застеливший его ошарашенный взгляд.

      — Значит, ты теперь тоже с ними? Отлично. Всегда хотел этого. Всегда мечтал об этом. И теперь ты с ними. С ними! С голубями!

      — Нет, нет, я не с голубями, дослушай же! — Лиза гневно помотала головой, крепко схватив Антона за руку. — Голуби поработили всех людей, Антон, они всё захватили. Но я не стала рабыней, потому что я общалась с Максом и вообще чем-то понравилась Эльвире. Может, ты тоже не станешь рабом. А меня она сделала своей верной ученицей, которую и поныне обучает колдовским практикам. Но вызволила тебя из Предъадья я сама. Это было очень сложно, невероятно сложно, поверь. И, в общем-то, я применила новую усовершенствованную колдовскую технику, как минимум потому, что тебе не пришлось меня звать. Но теперь ты снова в нормальном, если его таким можно назвать, мире. Теперь ты снова с людьми!

      — Но как они могли захватить мир?

      — Я же сказала: фактически они сделали это уже тогда, когда мы только отправились в Предъадье, — Лиза тяжело вздохнула. — Сейчас я тебе вкратце расскажу, что случилось за эти десять лет, как я познавала колдовские практики. А потом покажу мир.

      — Нет, — внезапно отрезал Антон, поднимаясь с дивана. — Я хочу посмотреть мир сейчас.

       — Что ж, хорошо, — не стала перечить Елизавета. — Тогда иди за мной.

      Они прошли по такому же длинному, исполненному магической роскоши коридору, выбрались сквозь зеркальную центральную дверь, обогнули цветущий сад и калитку и вскоре ступили на пустырь, тёмный, мрачный, унылый.

      Ветер неприятно колол кожу тонкими иголками, тучи тяжело прикладывались к далеким редким крышам зданий своими чёрными, густо напитавшимися невыплеснутой влагой брюхами. Они двигались медленно, они плыли, словно неведомые адские твари, они извивались, они держались за небо чёрными костлявыми пальцами. Не было ни белизны, ни лазури, ни надежды, ни пятнышка. Только чернота. Только мрак. Густой, вязкий. Всепоглощающий.

      Где-то вдали однообразными полосами тянулись участки земли — бывшие улицы, бывшие парки, переулки, площади. Бывшие. Потому что теперь ничего не осталось. Потому что теперь всё рухнуло, нещадно, печально, безжизненно. Груды булыжников лежали на бывших дорогах, жилые дома, здания, кинотеатры, больницы навеки обратились в прах и пепел, в каменную крошку, в зыбкий прах прошлого.

      Город, в котором находились Антон и Лиза, некогда числился значительным, развивающимся, крупнейшим центром страны. Власть и политика, экономика, инфраструктура, культура, шоу-бизнес и прочие изобретения человечества… Когда-то всё это было, может, стояло в упадке, но было. А теперь — нет. Ни людей, ни зданий, ни голосов, ни криков, ни жизни.

      Всё почило в пепле, нескончаемом сне и небытии. Всё осталось позади, в прошлом, далёком, смутном, забытом. А на остатках улиц с важным видом восседали они, стягивая дороги в однообразные живые кольца. Только потусторонние создания, кажется, ради свободного места решившие принять свой земной облик. Только голуби. Голуби. Голуби.