Горгулья

Горгулья

На грубом деревянном столе, вытесанном из ольхи, высокое пламя тянулось от огарка восковой свечи. Оно потрескивало и искрилось, когда пыль и шерсть опускалась на фитиль. За столом сидела женщина, перебирающая шерсть на пошив ткани. Пух поднимался в воздух каждый раз, когда она небрежно набивала полотняный мешок, перевязывая его льняной нитью. Огонь в печи пощелкивал, железная заслонка была отворена настежь и пламя облизывало тенями брусья стен. За окном опускалась ночь, уже серая и промозглая, затянутая грозовыми облаками, но обездвиженная, оцепенев в ожидании ливня. Деревенские дома укутались в тяжелые сумерки и застыли с горящими глазницами окон, безмолвно замерев. Эти хижины расположились по обочинам песчаной дороги, окруженные лесом с одной стороны, рвом, опоясывающим воздвигнутый за укрепленными стенами город, с другой, и обширными лугами, окруженными лесами, по которым бежала дорога, прыгающая по холмистой местности. Вытесненные за городские ворота, лишенные защиты стен, оставленные на произвол судьбы и под присмотром зевающих солдат, засевших в сторожевой башне, играющих в кости и карты, и лениво посапывающих в углах. За рвом же тянулся ряд зубчатых стен за которыми вздымали острые, треугольные крыши, округлые башни и церковные кресты. В сей час колокола угольно-серой часовни, расположившейся недалеко от торговых площадей при городских воротах, разносили тихий, монотонный звон, а им, где-то из глубины городских крыш, вторили остальные. Мост был опущен через ров, ворота подняты, и тихий ветер, проснувшийся у самой почвы, мотал песок по доскам.
В это время грубая, рубленная дверь в хижину отворилась и в помещение вошел мужчина, скидывающий со спины тюфяк и льняной мешок. Он снял шерстяную накидку, повесил на железный крюк и подошел к печи. Зачерпывая поварешкой суп из чугунного горшка, он пыхтел, отдуваясь. Его соломенные волосы посерели от возраста и пыльной дороги, лицо костистое и жилистое, он уселся за стол рядом с женщиной, приходившейся ему дочерью, и хлебал дымящийся суп, заедая серым хлебом. Они размеренно сидели за вечерними делами, когда первые раскаты грома пронеслись вдалеке, подбираясь поближе. Когда же непогода добралась до деревни, разразившись грохотом над крышами, жильцы укладывались в постель, подоткнув стеганные одела и размяв гусиные перьевые подушки.
Мужчина глубоко храпел, пока женщина устраивалась на льняных простынях. Только успев прикорнуть, как раскат грома выстрелил над хижиной, заставив содрогнуться посуду в буфете и затрещать стены, соломенная крыша лопнула над головой и холодный ветер рванул остатки сухой травы в комнату. Крыша косилась и развалилась надвое, ее куски вылетали из под крючковатых, птичьих лап, выворачивающих траву и разваливающих стены. Под тяжелыми серыми крыльями пламя, поднятое ветром, вырвалось из печи и стремительно расползалось по дощечкам пола, облизывая мебель и набитые пухом мешки, которые в мгновение вспыхивали. Существо выворачивало балки и переламывало их надвое. Брусья летели вниз, едкий дым, пожирающий дом, заволок воздух, поднимаясь черным стягом. Создание издавало яростный, скрежещущий визг.
От треска, заполонившего слух, женщина вскочила с кровати, прижимаясь к стене, дым застилал и резал глаза, гарь опускалась в легкие с каждым вдохом. Она пыталась найти взглядом отца, мирно уснувшего возле стены в другой части единственной комнаты, но раскаты грома, треск и пелена огня мешали и не давали ни развернуться, ни понять что-либо. Она слышала скрежет металл, пока огонь трещал на столе, окрики и зычные голоса, шорох соломы и звонкий свист. Крыша окончательно обрушилась вниз, вместе с покосившейся стеной, черное небо нависло свинцовым покрывало и сорвалось проливным дождем. Гарь стояла в носу, пожар, облизывающий солому у ее ног боролся с жирными потоками воды. Она подняла голову к существу, рвущему остатки ее дома, обжигающего потоками воздуха, несущимися от крыльев. Оно зависло над ее головой, почти касаясь когтистыми, морщинистыми лапами, его рубиновые, точно пылающие глаза устремились на женщину, и она провалилась в глубокое забытье с единственной сознательной мыслью: «Горгулья».

Очнулась она в доме местной знахарки, которая склонилась над женщиной, натирая ее грубой тряпкой, пропитанной травным наваром. Пахло горькой полынью, в отдалении слышался приглушенный колокольный звон. Пожилая женщина с обвислыми щеками и дряблым подбородком, сплошь покрытая глубокими морщинами, ловко обтирала кожу, нашептывая слова молитвы. Она усердно терла пальцы ног и пятки, когда заметила широко раскрытые глаза на бледном, осунувшемся лице, пристально следящие за ней, но совершенно отрешенные.

— Тебе повезло, — говорит она скрипучим голосом, подоткнув одеяло в ногах, прикрывая обнаженные ступни, и принявшись полоскать тряпку в отваре. Жар исходил из медного таза, стебли полыни плавали по поверхности бурой, маслянистой жидкости. От каждого движения от воды исходил плеск и стойки аромат, вызывающий зуд в носу.
— Мало кто выживает от нападения, — говорит она и ее ловкие руки натирают тряпку. Она окунает ее еще раз, выжимает и принимается за ладони женщины, обмякшие вдоль тела. Горячая ткань обжигает кожу, оставляет ощущение легко жжения, но в голове начинает проясняться и жизнь возвращается в молодое тело, проступая румянцем на щеках. Болезненная бледность отступает.
— Бог тебя помиловал, — говорит она, обтирая плечи и принимаясь за щеки, которые мгновенно вспыхнули пунцовым огнем, — Теперь тебе нужно опасаться, — говорит она, пока полынные эфиры проникают в кожу и женщина резко усаживается на кровати, закашлявшись.
— Не городи ерунды, — отвечает ей громогласный мужчины, вошедший в маленькую комнатушку с печью, кроватью, крохотной тумбой и маленький квадратным оконцем, выходящим прямиком на дорогу.
Вид у него, как у громадного медведя. Кулаки, что молотки, рыжеватый волос покрывает все тело, волосы на голове завиваются медной проволокой. Он сбрасывает принесенные дрова на железную пластину, прибитую к полу возле печи, садится на грубо сколоченный, миниатюрный табурет, готовый, казалось, сложиться под его громоздкой фигурой, и кочергой ворочает угли в печи. Те зарделись, затрещали и взвились алой, блестящей крупой.
— Нечего тебе бояться, — говорит он и скребет кочергой, отчего металлический звук разносится по всей комнате. Старушка, согнувшись в спине, прополаскивает тряпку. Молчание, повисшее в комнате, кажется угрожающим и напряженным. Женщина подтянула пышное одеяло и закутала в него свое обнаженное тело, наслаждаясь теплом, разлившимся по помещению, когда угли защелкали с новой силой. Мужчина подкладывал поленья и огонь мгновенно облизывал их, поглощая целиком.
Старуха подняла таз, прижав его к одному боку, и направилась к выходу, предварительно приложив ладонь ко лбу женщины и проговорив:
— Лихорадка отступила, отдыхай, пока я не принесу тебе свиную кашу.
Ее тихая молитва еще была слышна какое-то время, даже когда она прикрыла скрипучую, дырявую деревянную дверь, но шипение жареных шкварок, кипение воды в горше и постукивание ножа о разделочную доску заглушило все остальное.
Мужчина остался в комнате, сгорбившись на табурете, который приставил к стене и, подперевшись спиной, повесил подбородок на грудь, натянул смятую шапку на глаза, которую он достал из кармана, и прикорнул, сложив руки на животе. Его грудь медленно вздымалась с легким храпом. Женщина же, укутавшись с головой в одеяло, почти не мигая следила, как обжигают языки пламени поленья, пожирают щепки и тлеют угли. Озноб побежал по спине и когда храп стал размеренным и постоянным, она вскочила с кровати, бросившись к окну. Серое небо так и висело над крышами домов. По дороге гулял ветер, перекатывая песок. Пепелище, оставшееся от ее дома, еще чадило, поднимаясь к небу столбами дыма, некоторые брусья еще пытались разгореться огненным сиянием, разбрасывая с ветром пепел и золу, но все же были медленно холодеющими углями. Огрызками того, что осталось от некогда большого дома, провалившегося вглубь самого себя, стремящегося к тяжелыми небесам обгоревшими черно-серыми кольями. Сердце колотилось в груди, она жалобно цеплялась за оконную раму, глядя на развороченные руины, расположившиеся прямо за дорогой. Несправедливо величественно рядом с ними возвышался высокий каменный дом, шпилями башен стремящихся к небесам. Он вырастал черной тучей прямо между сторожевой башней, расположившейся у основания деревни, воздвигнутой словно граница между пустынными полями и жилыми постройками, и домом кузнеца, где и жила женщина со своим отцом. По другую же сторону рядом с пепелищем стояла обычная хижина соседей в которой горел теплый оранжевый свет в окнах, занавешенных плотной тканью занавесок.
— Нашла куда смотреть, — раздается за ее спиной и мощная рука усаживает ее обратно на кровать. Женщина поспешно прикрывается одеялом, скрывая наготу, а мужчина снова усаживается на табурет, шелестя кочергой угли.
— Там не на что смотреть, угли да щепки, — говорит он не глядя, у него на лице бегают тени, а волосы выглядят подсвеченным изнутри в отблесках огня.
— Где мой отец? — спрашивает женщина. Она прячется в одеяло с головой, неподвижно следя на мускулами на руке мужчины, когда он снова и снова черкает кочергой.
— В часовне С., у ворот. Его подготовляют монахи, — отвечает мужчина и в комнате повисает тишина. Слышно, как старуха кашеварит в соседней комнате, позвякивая посудой и рубя мясо и кости.
Женщина так и осталась сидеть, только покачиваясь из стороны в сторону.