Город

Главы 1, 2, 3

История-фарс.

История-фокус.

Вы вроде бы есть…

Но мы вас попросим

Об этом забыть,

Смириться, не спорить

И жизненных планов

Громадье не строить.

14 августа

Я смотрю в окно. За ним Город. В нем я родился. В нем мне и суждено умереть. Серые гряды домов расходятся во все стороны, подпирая согбенное над ними небо. Горизонта нет. Здесь его не существует.

В моей жизни тоже нет горизонтов. Она расписана наперед. Она была расписана еще до того, как я родился. Горизонтов нет. Есть просто линия, по которой я двигаюсь от жизни к смерти. Идти по ней легко, но невозможно. Идти по ней – все равно что стоять на месте или тонуть в болотной топи. Тонуть годами.

Идти по этой линии я более не желаю. Но я не знаю, куда еще мне идти. Идти некуда. Возможно, знают те, кто расписал за меня мою жизнь, однако они молчат. Их сила в молчании. Пока они молчат, пока они анонимны и не выказывают и малейшего интереса ко мне, они сильны. Они это знают, поэтому будут молчать всегда.

Этот Город построен ими. Но построен для нас. Мы – цыплята-бройлеры, только живем на огромной людской ферме. И наша жизнь ничем не отличается от жизни птиц, которых растят, чтобы забить.

Раньше я говорил: «Наш Город». Теперь для меня он может быть лишь «этим» Городом.

Когда-то я наивно считал, что Город дает мне все. Теперь вижу: он лишь берет. Он отбирает все. Он обирает меня вплоть до моих самых сокровенных мыслей и чувств. Он лишает их меня, как осенний ветер рвет последние листья с и так уже голого дерева. Наша жизнь устроена таким образом, что нам ничего не принадлежит. Все наши приобретения и потери – не наши. Они нам даны. Но я чувствую, я знаю, даны не для того, чтобы мы радовались или страдали, а чтобы заполнить хоть чем-то пустоту нашего существования. Как пустоту выпотрошенного цыпленка принято начинять вкусным, но ему совершенно ненужным хламом.

С этими приобретениями и потерями наше существование не становится полнее. Оно кажется полным со стороны. В действительности же оно лишь становится менее скучным – это так. Но остается пустым. Даже желания, которые мы испытываем – и те не наши. Им приказано быть нашими.

Когда-то я был этому рад. Я был персонажем, которому дозволено жить написанной под него жизнью. Это очень удобно для человека, избегающего настоящих чувств. Я думаю, все их боятся. Разве можно их не бояться?

Это крайне удобно для человека, избегающего настоящих дел. Нам предложены чувства и дела. Мы их не выбираем. Мы их принимаем. Что может быть удобней и… ужасней?

У этого Города престранное название – Апартаменты. Мы живем в апартаментах Города Апартаменты. У каждого жителя есть квартира – красивая конура, где нам удобно, тепло, сытно. Где нам даже спокойно, весело и легко. Нет лишь счастья. Оно должно быть у каждого из нас – я об этом слышал. Я сам прихожу к такому выводу, когда думаю об этом. Но счастья нет. Как у змеи нет ног. Ноги есть у ящерицы. Человек без счастья – холодная, расчетливая, жестокая змея. Со счастьем – веселая, беззаботная, хотя и никчемная ящерка.

Апартаменты... В одном уже этом слове есть величественность, которая мешает мне считать место, где я живу, домом. Где то место, которое я мог бы назвать им, мне неведомо. Возможно, там, где я стал бы ящерицей. Возможно, но не очевидно. Человек стремится к счастью. Человек должен стремиться к счастью. Но что будет после того, как он к нему прикоснется? Жизнь в счастье… Так же она мучительна, как жизнь в тревоге? Жизнь, которую я знаю?

Я смотрю в окно. У ящиков с мусором толпятся голуби. Какая-то старушка крошит им хлеб. Люди, птицам не нужен хлеб! Им нужно зерно! Им не нужен город! Им нужно небо! Но никто не слышит. Никто об этом не подозревает. Мы так и будем продолжать крошить птицам хлеб, а они – жить не в небе, а среди помойных ящиков.

И пока стоит этот Город, несчастные голуби будут здесь рождаться и умирать, давиться мерзким черствым хлебом, пить из бензиновых луж и купаться в них, мутировать, все меньше и меньше напоминая иллюстрации к красочной энциклопедии и все больше – больные комья грязных перьев.

Ее руки сжимаются вокруг меня в нежном кольце. Подбородок упирается мне в плечо. Она тоже выглядывает в окно.

Голубь гарцует перед голубкой у лужи, разлившейся после недавнего ливня.

– Пей, – урчит он. – Пей, радость моя. Это все тебе! От меня!

Голубка пьет смесь бензина и кислотного дождя и благоговейно внемлет всему, что говорит ей ухажер. Она рада его вниманию. Но не меньше рада и этой луже. Напившись, голубка плюхается в воду и начинает горделиво скользить по ее поверхности. Она воображает себя лебедем, а может – и кораблем. Голубь, воодушевленный благосклонностью подруги, кружится в неистовом танце страсти…

Отчего же людям не дозволено быть столь же свободными в выражении чувств? Свободными в самих чувствах? Не дозволено просвечивать свои души рентгеном? Смеяться, когда смешно, а не когда следует смеяться? Плакать, когда больно? Грустить, если грусти требует сердце?