Госпиталь

Госпиталь

В тот день, когда я первый раз переступила порог этого лечебного учреждения, я поняла по настоящему, что такое война. Госпиталь меня парализовал, придавил видом искалеченных тел: без руки, без ноги, с обожженными лицами. За что? Почему? Это никак не укладывалось в моем детском сознании. На глаза набежали слезы. Понимала, что плакать нельзя, а слезинки не слушались и катились, катились по щекам. Сердце мое ожесточилось. Я возненавидела Гитлера, фашистов, немцев, которые были виновниками страданий этих раненых и искалеченных людей. Чувство сострадания к чужим несчастьям было и раньше. А вот ненависть — с этого дня мне стала знакома.

Во время войны тоже шла повседневная жизнь, но она сильно отличалась от довоенной. И все меньше и меньше остается живых свидетелей этой тяжелой поры.

Раз в неделю после уроков вместе со старшей пионервожатой мы приходили в госпиталь «с концертами»: танцы, песни, чтение стихотворений. Раненые тепло принимали наши выступления.

Иногда нас просили подежурить в палатах. Мы подавали попить раненым, кормили с ложечки лежачих больных, писали письма под диктовку, звали медсестру или санитарку, когда об этом просил боец. В госпитале у каждого из нас даже появились «свои» раненые, к которым мы обязательно заходили в палаты – посидеть рядом с ними, поговорить, прочесть или написать письмо. Они всегда были очень рады нашему приходу.

Были и любимые медсестры. Мне очень нравилась Ольга —красивая, веселая и энергичная. Казалась, что без нее здесь остановилась бы вся работа. Я хотела быть такой, как Ольга.

Однажды продекламировав стихотворение и получив щедрую долю аплодисментов, я с горящими от волнения щеками выскочила из столовой, где проходил концерт, в коридор.

—Ты уже выступила? — обняв меня за плечи, спросила медсестра Ольга.

— Выступила, — ответила я, глядя на нее с улыбкой и гордясь тем, что она обратила на меня внимание.

— Сможешь посидеть недолго в палате с тяжелоранеными?

— Конечно, — сказала я и согласно кивнула головой.

— Надень, — она протянула мне чистый накрахмаленный халат. И заспешила, быстро бросив на ходу:

— Если что, я в перевязочной буду.

Я вошла в палату, надела халат, совершенно утонув в нем, и села на стул, стоящий около двери. Отсюда хорошо было видно все кровати с тяжелоранеными. Сидела я так недолго.

— Сестренка, ты здесь? — позвал меня раненый, у которого полголовы и глаза в том числе, были замотаны бинтами.

— Здесь, - тихо ответила я, точно не зная, меня ли он зовет.

-Подойди ко мне. Сядь рядом. - Я пододвинула к его кровати стул, на котором сидела. Он провел по нему рукой, потом по моей руке, утонувшей в халате, и спросил:

— Тебе сколько лет?

— Десять, - ответила я.

— А мне уже двадцать,- вздохнув, сказал он. - Ты в каком классе учишься?

— В четвертом.

— А когда пишешь, ошибок много делаешь?

— Нет. Я отличница.

— Письмо треугольником умеешь складывать?

—Умею.

Возьми в тумбочке тетрадь, вырви листочек. Я буду диктовать, а ты пиши. Пиши только то, что я скажу. От себя ничего не добавляй. — Я достала тетрадку, вырвала из нее страничку.

— А можно я книжку с тумбочки возьму? Подложить под листочек, чтобы удобнее писать было.

— Да, конечно, бери. Книжки мне теперь вообще без надобности, – печально проговорил он и начал диктовать:

«Здравствуй Лиза! Не писал долго, потому что лечился в госпитале». – Склонившись над тетрадным листочком, я старательно выводила каждую букву, хотела, чтобы письмо выглядело красиво. Раненый меня не торопил.

— Написала,— сказала я, посмотрев на него. Губы его были сжаты, а руки непрерывно двигались, сжимая и отпуская уголок одеяла. Я чувствовала, как тяжело дается ему это письмо. Наконец он тяжело вздохнул и резко произнес:

—Пиши дальше: «Извини меня, Лиза, но между нами ничего больше быть не может. Я полюбил другую женщину». Написала?

— Написала — ответила я. Он помолчал немного, потом спросил:

— Тебя как зовут?

— Валя.

— Валентина, значит, — проговорил он. — Пиши дальше. «Ее зовут Валентина. И у нас скоро будет свадьба. А мне ты, Лиза, больше не пиши».

— Написала?

— Написала.

— Подпишись за меня — «Николай».

— Но ведь это не правда? – робко спросила я, дописав последнее слово.

— Это правда жизни,— сказал он. И помолчав немного, спросил:

— Ты красивая?

— Не знаю, — честно ответила я.

— А она красивая, очень красивая…. – тихо произнес Николай. — А я слепой…. Понимаешь, совершенно слепой!!! – Его голос становился все громче и громче и, наконец, сорвался на крик. Руки продолжали нервно двигаться, сжимая и комкая угол одеяла.

— У тебя глаза какого цвета?

Я подумала немного и ответила:

— Коричневые.

— Карие, значит, — проговорил он. — А у нее голубые, голубые, как озера. А волосы у тебя какого цвета? – И, не дождавшись моего ответа, мечтательно проговорил:

—А у нее — цвета спелых колосьев пшеницы. Ты знаешь, какой цвет у спелой пшеницы?

—Нет, не знаю, — ответила я.

—Золотистый… — как-то очень нежно произнес раненый. — А пострижена ты как?

— Под мальчика. Затылок голый, а спереди челочка.

— Под мальчика… — безразличным тоном произнес он. И потом снова мечтательно: — А у нее волнистые волосы до плеч.