Госпожа Неудача. Полёт в Жизнь

Глава 1

Что за голос зовёт — соловьиная трель —
Прямо в неба далёкую синь?
Ты его не отринь, как далёкую цель.
Ты его не отринь.

Что за ветер толкает: расправь наконец
Крылья птицы над жизнью своей?
И сомненья развей, мой несмелый птенец.
И сомненья развей.

Сделай шаг босиком, не смотря, не боясь.
Обними голубой небосвод.
Самый первый полёт. Жизнь с него началась.
Самый первый полёт.

***

Рассвет никогда не приходит быстро. Мягко-томный, безбрежно-нежный, он окутывает небо белёсой дымкой, вспыхивает розовым, разливается голубым, и вдруг бросает первую горсть золота. Щедро бросает, опускает руку за горизонт — целый шар в ладони покоится, жарко пульсирует, огромным сердцем бьется…

Я давно не видела солнца. Здесь, в Москве, дождь лил две недели кряду так, словно раз и навсегда желал подчинить огромный город своей безоговорочной власти. Но не смог, не справился. Сдавшись, отступил, и лишь десятки луж — поверженных ныне воинов — сверкали в золотых лучах, отбрасывая зеркальные блики, а я, облачённая в лёгкую ночную сорочку, стояла, прижавшись лбом к гладкому стеклу. Хрупкое крепление, сломавшееся несколько дней назад, снова подвело, и оставшаяся без поддержки лента жалюзи опустилась аккурат на мою макушку. Вот только внимания на неё я не обращала. Небо за окном таким чистым, таким ярким было, какого в сентябре можно и не увидеть совсем. Но вот оно — мягкое, шелковистое, радостно яркое, живое, такое, каким много часов без устали любоваться можно.

Жаль, сегодня я не смогу позволить себе эту роскошь. Через полчаса жёлтые тапочки с котами сменятся аккуратными туфельками на невысоком каблучке, строгий костюм тело в тиски заточит, и растрёпанная со сна темноволосая девчонка станет подтянутой старшеклассницей, гордостью одной из достаточно неплохих московских школ.

Звонок мобильного отвлёк от умиротворённо расслабленных созерцаний. Ожидаемо, провода обрывала мама, желая проверить, проснулась ли её «постоянно нуждающаяся в опеке» дочь. Собственно говоря, из-за этой самой опеки мы и ютились вдвоём в малюсенькой квартирке, регулярно наполняя её истеричными криками, гвалтом и сотнями грубых, обидных слов. Ссоры людей не красят, но так уж случается иногда, что любовь, лишённая здравого смысла, облекается в них, и трудно изменить что-то, сложно себя сдержать, промолчать и просто уйти, сдаваясь. Я не умею так, не могу да и учиться никогда не хотела. Вылететь из гнезда решилась давно, но мама тотчас подрезала крылья. Родителям сложно принимать неизменно горькую правду, поверить: дети взрослеют. Родители не хотят отпускать нас, искренне волнуются и продолжают ходить по пятам: «надень носочки, возьми зонт, не забудь помыть ручки, деточка». Можем ли винить, обижать, отталкивать их за это? Я не смогу, не сумею и, сколько бы не кричала, сколько бы не держала в душе обид, им не умалить тепла, не затмить света и нежности. Никто не заменит мать, и боль от её потери ничто никогда исцелить не сможет.

Всего несколько секунд ожидания, и прохладный серебристый аппарат удобно прижался к уху.

— Доброе утро, Кристина, — донеслось из мембраны. — Рада, что ты уже на ногах. На ногах ведь?

«Нет, досматриваю субтитры к эротическим сновидениям», — мысленно огрызнулась я, но попридержала колкость и, принявшись кружить по квартире, защебетала в чувствительный микрофон:

— Да, конечно, мамочка, — и продолжила, заранее предвещая поток вопросов, заданий и просьб: — Завтрак уже разогреваю, куртку взяла, ничего не забуду. Сегодня задержусь. Помнишь ведь…

— Помню, Милая. — Отчего-то на миг голос её стал печальным. — Не переживай только, ладно? И умницей будь. Хотя… что это я… ты ведь у меня совсем взрослая…

И мягким, щемящим теплом губы растянулись в подобии робкой улыбки.

— Мне семнадцать, мам. Но… ты ведь не хочешь верить в это…


Каблучки дробно стучали по цветным плиткам скользкого кафеля. Забросив сумку на плечо, я быстро шла по коридору, надеясь, что никто из снующих вокруг не заметит, как мелко подрагивают руки. Две недели. Четырнадцать суток. Меньше полутора декад. Всего несколько тестов, от которых зависит, не зря ли я выбрала путь переводчика, не зря ли изучала английский язык старательнее, чем свой собственный, и не напрасно ли десятки бессонных ночей провела в свете старой настольной лампы. Сколько лет прошло с того дня, как медленно, по слогам я произнесла первое странное, прохладно-чужое слово? Сколько лет минуло с тех пор, как начала исполняться заветная мечта. Не моя мечта, но имеет ли это теперь значение? Может ли казаться важным, если я, Малахова Кристина Анатольевна в двух шагах от ярким светом пылающего чуда? Нужно лишь справиться, доказать себе и другим, что могу, способна и достойна. Сперва — вопросы, собеседование затем, и бездна неизвестности. Так проходит программа обмена. Всегда проходила — и такие же подростки, как я, с замирающим сердцем грезили Соединёнными Штатами. Но сколькие действительно побывали там?

— Живи и здравствуй! — вклинилось в сумбурный поток разволновавшейся реки моих мыслей. Обернувшись, я приветственно махнула рукой.

— Живи и здравствуй, Романова! Давно ждёшь?

— Минут десять, наверное. — Поправляя лямку яркого рюкзака, подруга нехотя отлепилась от гладко выкрашенной стены. — Ты едва мимо меня не пролетела, особо нервная особа. Спешишь вперёд на гильотину?

— Я… просто…. — и опустила голову, позволяя распущенным волосам практически полностью скрыть залившееся неожиданной краской лицо. — Волнуюсь, Кать.

И, выказывая поддержку, тонкие прохладные пальцы крепко сжали мою ладонь.

— Это не марафон выживания, Кристина. Докажи себе самой в первую очередь, что можешь, и всё получится.

— А ты?

— Я… — Она хмыкнула. Подёргала выбившуюся из-под ободка светлую прядку и всмотрелась в усеянный круглыми лампами потолок. — Не беспокойся за меня, Криста. Мне бы… — Но резко вклинившийся в беседу звонок договорить не дал. — Идём! — Дёрнула меня за руку Катерина. — В первый день опаздывать паршиво. — И, оглянувшись по сторонам, мы дикими ланями рванули вперёд, отчаянно лавируя в гуще галдящих школяров.


Огромный, закованный в чешую нержавеющей стали монстр надсадно хрипел и кашлял. Что-то отчаянно клокотало в нём, бурлило, срывалось на визг, и всего на мгновение симпатичный бармен с сильными руками показался мне не простым русским парнем, а бесстрашным укротителем, один на один столкнувшимся с неистовой, дикой мощью. Ветер будто бы мысли мои прочёл, насмешливо фыркнул в лицо, отбросив назад свободно распущенные шоколадные пряди, веки пощекотал, вынуждая зажмуриться, изгоняя сюрреалистичный образ. Однако, напряжение последней декады даёт о себе знать. И немудрено, ведь я так давно на пределе, и дело даже не в тестах, не в программе обмена или волнении, не ослабевающем не на миг, но в ощущении бесконечно долгого ожидания. Две надежды боролись в сердце. Одной его частью я уже мчалась на крыльях победы в далёкий город мечты, второй — с влажными от слёз глазами провожала лучшую подругу. Так и так было горько. Несправедливость. В любом случае несправедливость. Но что я могу изменить?

— Сироп, девушка?

— Что? — голос бармена вернул к реальности, и пару секунд я растерянно моргала, глядя в его карие глаза.

— Сироп в латте какой? — терпеливо пояснил он.

— Ах… — стряхнув оцепенение, улыбнулась. — Вишня, пожалуй?.. — А затем добавила, кивая и чувствуя себя самой последней дурой. — Вишня, да.

Кофе пила медленно, жмурясь и растягивая глотки. У меня ещё много времени. Даже слишком много, пожалуй, а колени так невыносимо мелко дрожат… Смешно. Помнится, я полагала: первый день окажется самым страшным. Вот только он почти стёрся из памяти. В то мгновение, когда в моих руках оказался большой белый конверт с рядом заданий я внезапно осознала: это по силам мне, и с осознанием этим делала за шагом шаг — первый тур, второй, третий… могла ли надеяться на такое раньше, смела ли мечтать? — нет. Но сейчас я стою у метро с большим стаканом латте и огромный циферблат на стене напротив отсчитывает минуты — одна, две, три. Нас осталось четверо. Всего четверо. Последнее собеседование прошло позавчера. С тех пор — тишина и неведенье. Что мне сегодня скажут? А Катерина?.. Что скажут ей?

Но стакан опустел, лишний час исчез в прошлом, светлые школьные коридоры остались за спиной, и как-то слишком резко запахло терпкими духами, когда я обнаружила себя за одной из неудобно склонённых парт. Напротив — строгая мадам и парень-переводчик в смокинге, Катька слева в телефон уткнулась, а где-то позади — тихое дыхание соперников — ребят из параллели. В голове настойчиво бьётся «тик-так, тик-так», и вопросы всё те же, и от страха вспотели руки. Подняв взгляд к потолку, я принялась считать крохотные декоративные плитки. Сбившись, начинала с нуля, а под партой кулаки сжимала до той поры, пока в ребро не ткнулся больно острый девичий локоть.

— Отомри, красавица, — зашипела Катерина — больших усилий стоило с места не подскочить, настолько я успела погрузиться в себя. Но зачем-то же подруга меня вытащила? Значит нужно смотреть и слушать. Или… я уже успела нечто важное пропустить?

Тогда пропустила и впрямь. А потом не поверила вовсе, будто само сознание сливочной пеной латте укрылось, а я, потерянно счастливая, рассеянно сонная улыбалась, дрожащими руками сжимая папку с документами, брела в директорский кабинет, расписывалась, отвечала кому-то…


Осознание пришло вечером. Действительно пришло, накрыло, закружило, взбудоражило, заставляя взмывать в небеса, и взорвалось огнями безудержной радости. Всё не зря. Не напрасно всё!

Город ещё не спал. Окна напротив светились ровно, в некоторых мелькали фигуры театром теней — я невольно всматривалась, ловя неясные картины чужой жизни, и вдруг неожиданно горько ощутила тоску. Ведь не на день, не на два уеду. Год — сколько изменит он. Буду ли я грустить там, в далёкой стране прогресса? И, будто отвечая моим мыслям, жалобно скрипнула балконная дверь. Тихие шаги, вздох, а через миг родной, чуть-чуть усталый голос рядом:

— Будет не хватать тебя, дочка.

— Мне тебя тоже, мам, но…

Пристроившись рядом, она оперлась о деревянные перила.

— Я-то в село вернусь. — Улыбнулась, отчего тёплым светом засиял карий взгляд. — Хозяйству присмотр всегда нужен. А ты… Как там, за океаном жить станешь? Сердце щемит недобро. Не отпускать бы…

Ладони у мамы сильные, крепкие, несущие на себе отпечаток долгих, наполненных тяжким трудом лет. На их фоне моя рука с длинными пальцами кажется слишком правильной, холёной, будто даже чужой. Бережно сжимая мамино запястье, я снова веду глазами от окна к окну.

— Мне семнадцать. Помнишь? — улыбаюсь уголками губ. — И всё со мной обязательно хорошо будет.


Такси разрезало серую ленту автострады и, сидя в пахнущем фруктовым освежителем салоне, я до боли всматривалась в затемнённое защитной плёнкой окно, жадно ловя проносящиеся мимо образы машин, людей, призывно сверкающие витрины… Почти месяц минул с того дня, когда я впервые услышала слова, ставшие судьбоносными. Месяц переживаний, сбора бумаг и, конечно же, прощания с теми, кто любил меня и кого всем сердцем любила я. Их всего трое было — мама, отец да лучшая подруга, проверенная годами Катерина, с которой мы, помнится, не поругались едва. Причиной тому стала не чёрная зависть, не ревность, а недосказанность, стоившая жизни доброй партии моих нервных клеток.

Ветер тогда особенно холодным был. Неожиданно злобный, он трепал длинную юбку моего терракотового платья и рассерженно шипел, пытаясь содрать с плеч светлую накидку из мягкого кашемира. Обняв себя дрожащими руками, я спешила скорее укрыться в уютном зале крохотного кафетерия, паршивые напитки которого с лихвой окупались божественным вкусом кремовых пирожных с кусочками свежих фруктов, к коим в последнее время я непозволительно пристрастилась.

Катерина сидела за неприметным столиком в углу. Шапка пены над её чашкой успела осесть, но, казалось: она вовсе забыла об остывающем напитке, всецело поглощённая экраном своего телефона. Подойти и сесть удалось незамеченной. Лишь в тот миг, когда карты меню зашуршали, скользя по гладкому дереву в мои руки, подруга подняла наполненный непередаваемой гаммой эмоций взгляд.

— Живи и здравствуй, Малахова!

— И тебе, Романова, не хворать. — Улыбнувшись натянуто, в песочно-жёлтую карту уткнулась. «Espresso, Americano, Mokko, Lungo, Glasse…» Что бы не выбрала, всё одно получу здесь бурду непонятного происхождения. Впрочем, сужу я весьма предвзято. Что поделать. Кофе — моя религия. Иначе никак. Катерина же напиток сей никогда не боготворила. Ей, что растворимый, что зерновой, что элитный особого помола. Вот в алкоголе подруга разбиралась — этого у неё не отнять. Нет, вы, конечно, не подумайте ничего, и не в коей мере не пробуйте её в пагубных привычках обвинить, но и споров с Романовой никогда не затевайте, ибо узнаете множество нового не только о разновидностях ликёров, самбуки и вин, но и о своей собственной биографии. Такой уж моя Катька человек, прямой, искренний и многословный. За то и ценю. Но сейчас мне перед нею безумно стыдно.

Быстрые шаги официанта и звон опустившейся на столешницу чашки резко вклинились в тягостное молчание, заполнившее наш неприметный уголок. Вновь откладывая в сторону призывно мигающий гаджет, подруга, казалось, заметила меня вновь. Протягивая руку к своей порции напитка, смутилась.

— Прости… я… совсем отвлеклась. Переписка просто….

— Да ладно, — пожала плечами я. — Забей, Катька. С кем не бывает…

— С тобой, к примеру. — По старой привычке она подёргала упавшую на лоб прядь. — В любом случае, не важно это. Мы сегодня за тебя пьём. Надеюсь отыщешь себе американца. Целый год ведь впереди…

И снова молчание разлилось густым киселём, уши обвило, коснулось тихонько губ, и с них неожиданно для меня самой сорвались терзавшие сердце слова:

— Там должна была оказаться ты.

— Глупость какая. — Фыркнув, Катерина тотчас зажала ладонью рот, но вокруг всё равно разлетелись крошки. — Я — на своём месте. Ты — на своём. Каждый получил, что хотел, и это правильно. Нет у меня резонов Москву покидать. Сейчас нет и впредь не будет.

— В смысле… нет? — И выгнула вопросительно бровь.

— Тебе — американца искать, а моё счастье тут, рядышком, под боком нашлось. Я даже боялась: пройду, на год расстанемся, и что будет?

— А теперь повтори по складам, — уточнила я, искоса наблюдая за пожилой парой, расположившейся неподалёку, — ты рада, что завалила тесты, поскольку…

— Да! — Клянусь, эта сумасшедшая ёрзала от нетерпения на своём деревянном стуле! — Поскольку моё место здесь, рядом с семьёй…

— И мужиком? Мужиком, Романова?! Ты ли это?..

— Однозначно. — Тренькнул мобильный, и отвечала подруга, постоянно заглядывая в экран. — У мужика между прочим, имя есть, а ещё… не поверишь… не поверишь. Благословение от моей матери! Полгода ещё порознь проживём, а там уж… попытаемся вместе. Семьёй.

И вот тут-то мне стало обидно.

— Благословение у тебя, значит, есть. Так сколько же ты, паршивка, молчала?

— Год почти, — понурила голову собеседница. — Но не обижайся только, не злись… просто… примета есть — знаешь? — не говори никому — не сбудется. Вот я и…

— Суеверная ты моя, — Тихонько вздохнула я, чувствуя, как огромная тяжесть рассыпается горстью праха. — Мужик-то хоть хороший?

— Алёша? Алёша, он… — И защебетала восторженно, рассыпая опалы счастья вокруг. Половины я предпочла не слышать. Главное: всё у неё в порядке, главное: подруга не держит на меня зла, а значит… значит я больше не оглянусь. Все дела завершены, всё устроено, устроится без меня. Я же могу смело спешить на регистрацию, чтобы совершить свой первый в жизни полёт. Хотя нет, не так. Свой первый «полёт в жизнь».