Гранд-Вавилон

Глава первая

*

Все персонажи, события и ситуации, описанные в романе, являются плодом

художественного вымысла. Все возможные сходства и совпадения с реальными людьми,

событиями и ситуациями – случайны.

*

«…и я увидел жену, сидящую на звере багряном, преисполненном именами богохульными, с семью головами и десятью рогами. И жена облечена была в порфиру и багряницу, украшена золотом, драгоценными камнями и жемчугом, и держала золотую чашу в руке своей, наполненную мерзостями и нечистотою блудодейства её; и на челе её написано имя: тайна, Вавилон великий, мать блудницам и мерзостям земным».

Апокалипсис. 17:3-5

«Это абсурд, враньё:
череп, скелет, коса.
«Смерть придёт, у неё
будут твои глаза».

Иосиф Бродский. Натюрморт

Глава I

Горацио всегда заканчивал истории лучше, чем начинал их. По крайней мере, ему так казалось – с тех пор, как лет в девять он впервые поддался порочному искусу чернил (вернее – шариковой ручки и тоненькой тетрадки с жизнерадостным синим джинном из мультика «Аладдин»). Он был убеждён, что финал истории должен быть больным и красивым, как кровавый зимний закат, а начало – дразнящим и интригующим, как шлейф духов, струящийся вслед незнакомой девушке. Конечно, нельзя сказать, что закаты занимали его больше девушек, – но порой больше ломали что-то внутри. Совсем как завершения историй.

Он заканчивал истории упоённо – что на бумаге, что в жизни. Выписывал финальные ноты, взахлёб догоняя хриплый шёпот чернил, днями и неделями исходя непонятной никому лихорадкой. Лихорадкой; хорошее слово. Лихо, лихо-радит. Радостная беда. Именно так он себя чувствовал, когда дописывал, – будто что-то срастается и рушится одновременно; будто его тело борется с загадочной заразой, которую не в силах исторгнуть из себя, борется обречённо – и это приносит и телу, и сознанию дикое, греховное удовольствие. Впрочем, греховное ли?.. Он не знал. Наверное, Горацио хотелось считать любое удовольствие греховным – чтобы добавить в него остринку опасности.

Конец истории – пусть и ненадолго – дарил покой. Чувство Завершённого Дела; чувство того, что чьи-то жизни дошли до надлома, до парадоксального – порой глупого, но неизменно решающего, – поворота, созданного – неясно, кем; может, его, Горацио, божественной властью – а может, собственной волей героев или капризом всё тех же чернил. Закончив историю, Горацио был чист, как ребёнок после молитвы. Он очень редко молился с тех пор, как вырос, – но эта чистота была честнее и значительнее. Он знал, что это – его личный способ сказать что-то тому, кто упрямо не отвечает на людские слова. На историю какого-то там Горацио, разумеется, тоже не ответит; но человек создан обращаться, не получая ответа. Если бы на молитвы немедленно и расторопно отвечали, они, пожалуй, потеряли бы смысл – как и искусство.

Но после окончательного разрыва с Дианой Горацио совершил новое открытие. Разрыв – в этом слове ему слышалось что-то медицинское, мало вяжущееся с их странной жестокой историей. Разрыв аорты; фонтаны крови, орошающие город. Ди всегда была именно жестокой – и жестоко-капризной. Как чернила.

Чёрт знает, каким по счёту стал этот разрыв; главное – на этот раз Горацио был уверен в его Окончательности. После того, как Ди уехала из его квартирки-студии – посреди ночи, прихватив с собой бутылку “Jack Daniel’s”, плача и хохоча; в общем, безукоризненно в своём духе, – после этого несколько дней прошло в каком-то мутном тумане. Горацио плохо их помнил. А потом – понял, что сейчас, как ни безумно это звучит, нужно именно начинать, а не заканчивать историю. Причём как можно скорее – желательно до того, как он сопьётся, загремит в «дурку», попытается покончить с собой или совершит ещё что-нибудь, свойственное душам с запоздало-подростковой организацией.

Горацио не знал, такая ли у него душа. Скорее наоборот: он никогда не отличался порывистым инфантилизмом и неплохо переносил боль – хоть душевную, хоть телесную; книги и люди приучали к этому превосходно. Наверное, даже в момент первой встречи с Ди (сколько лет прошло – восемь, девять?..) он уже мог бы назвать себя мастером в этом деле.

Мастером переношения боли. Какой убийственно слащавый пафос; он улыбнулся, нашаривая в кармане ключи. Весь месяц в голову лезет какой-то бред – бред, не приспособленный ни к письму, ни к жизни. Нелепый и неуклюже-беспомощный бред – как если бы синий джинн из «Аладдина» вдруг материализовался прямо посреди стерильно-серого офиса какой-нибудь солидной компании, сорвав совещание руководства.

Таким стал и сам Горацио – неуклюже-беспомощным. Как же это бесит.

– Ну, как ты тут, малышка? – пробормотал он, обращаясь к спёртому пыльному воздуху пустой квартиры. – Соскучилась?..

Квартира, конечно, высокомерно промолчала.

Да, тут и вправду пыльно; надо бы убраться. Когда-нибудь. Хорошо, что он давно никого не приглашал в гости. Горацио поморщился, представив, сколько колкостей ему пришлось бы снести от некоторых знакомых, если бы они сравнили его прежнюю чистоплотность с тем убожеством, в котором он живёт теперь.