Грани любви

Георгий Максимовский. Реквием

Ротмистр Бармин Сергей Александрович стоял перед входом в Кафедральный собор и неторопливо крестился. Только, что закончилась «заутренняя» и болгары не спеша, о чём-то переговариваясь, расходились по своим делам. « Как же я устал от чужой речи вокруг», - горько подумал ротмистр. Затем, заметно прихрамывая, направился ко входу. Был он ещё не стар, недавно разменял пятый десяток. По – военному статен. Правильные черты лица и длинные пальцы рук подчёркивали благородство происхождения. Постоянно прижатая к правому боку рука, придерживающая несуществующую саблю, выдавала в нём кавалериста. Зайдя в храм, он на последние стотинки (мелкая болгарская монета) купил две свечки. Одну поставил за упокой родителей, вторую за здравие жены Верочки, сынишки Петеньки и дочки Катеньки. Долго стоял перед иконостасом, сняв военную фуражку с триколоровой кокардой. « Прости меня, господи, за тот грех, что собираюсь совершить», - шептали его губы. – « Во спасение родных мне людей иду на это, во имя их счастья и благополучия. Не оставь их заботами своими. Аминь». Тяжело вздохнув, медленно пошёл на выход. Теперь торопиться, действительно, было некуда. На улице было пасмурно и зябко. Стоял туман. Ветер нёс нескончаемую влагу. В мозгу крутился романс Фельдмана:

Как грустно, туманно кругом,
Тосклив, безотраден мой путь,
А прошлое кажется сном,
Томит наболевшую грудь!

Ямщик, не гони лошадей!
Мне некуда больше спешить,
Мне некого больше любить,
Ямщик, не гони лошадей!

Он направился в сторону моря, в приморский парк. Перед глазами стояли совсем другие образы из прежней жизни, образы Родины большой и родины малой. Вспомнилась родовая усадьба в средней полосе России. Большой и старинный помещичий дом, в котором он родился и вырос. Это был мир, в котором жили и умерли его отец и мать. Они жили той жизнью, которая для Сергея казалась идеалом всякого совершенства и которую он мечтал возобновить со своею женой, со своею семьей. Это поместье было даровано предкам ещё в семнадцатом веке за долгую и доблестную службу государю-императору. Род Барминых был настолько древним, что вёл своё начало от охраны Ивана Грозного. Все в этом роду по мужской линии были военными и защищали землю русскую. И вот, теперь, он оказался вышвырнут из той страны, которую защищали его предки. Изгнан вместе с той, которую любил больше всего на свете, которая подарила ему, ни с чем не сравнимое счастье отцовства. Пред ней, будущей своей женой, он падал на колени в тени аллей родного поместья, когда просил её осчастливить его на всю жизнь, став его женой. Её он целовал со слезами на глазах, когда родился их первенец Петруша. И не передаваемы словами, чувства наивысшей точки восторженности и умиления, когда на свет появилась дочка Катюша.

Он гнал от себя эти мысли, вышагивая по брусчатке чужого города. Сквозь слезы смотрел вдаль, и ему грезились уездный приволжский городок, синий степной вечер и молоденькая девушка, которую он всей душой любил, и образ которой слился с образом женщины, которая до вчерашнего дня всегда была неотъемлемой частью его жизни, на которую он молился под свистом шрапнели и воем снарядов , которую звал в горячечном бреду госпиталей, и рядом с которой всегда находил покой и отдохновение от кошмаров и ужасов войны.

Насколько себя помнил Бармин, он всегда воевал. В русско – японскую, Первую мировую, Гражданскую. Ничто не обошло стороной этого сорокалетнего, рано поседевшего, воина. Не отсиживался в «кустах», но и понапрасну не гнал солдат на смерть, не лез бездумно на штыки. Поэтому и снискал себе славу грамотного командира. За мужество и героизм был награждён орденами святого Георгия и святого Владимира, именной Георгиевской шашкой. Да, много их было, и боёв, и наград.

Весной 1919-го с войсками Колчака, в составе армии Каппеля, практически, дошёл до родного города Заволжска. Во время наступления попал в плен к красным. Несмотря на то, что ненавидел их с лютой яростью, пришлось, избегая расстрела, сотрудничать с ними. Был военспецом. При первом же удобном случае ушёл к Деникину. Потом отступление, защита Крыма, где был ранен в ногу. Эвакуация в Константинополь. Буквально чудом, удалось увезти и семью. В Турции армия ещё сохраняла свою боеспособность. Платили, пускай совсем маленькое, но жалованье. Позже было принято решение переправляться в славянские страны. Так ротмистр с женой и двумя маленькими детьми, одному из которых едва исполнилось двенадцать, а другой ещё не было и шести, оказался в болгарской Варне.

Бармин вышел на набережную. Море было тёмно-серым и , безо всякой линии горизонта, сразу переходило в, такого же цвета, тяжёлое, как бы налитое свинцом, небо. Шторм гнал крупные волны. Их шум перекрывался громкими, сжимающими сердце, тревожными криками чаек. Ветер стонал в ветвях деревьев в унисон стенаньям истерзанной человеческой души.

Жизнь в Варне стала мучением для всей семьи. Чужой язык, чужие нравы, чужая еда. Болгары, в целом, неплохо относились к русским беженцам. Но, всё равно постоянно проскакивало их высокомерие и пренебрежительное отношение к переселенцам. Как будто они пытались отыграться за своё шестисотлетнее унижение турецким господством. Сергей же никогда, ни перед кем «шапку не гнул», характер имел прямой и открытый. Здесь же в порядке вещей было лизоблюдство и лицемерие. Поэтому подолгу на работе он не задерживался. Каждый новый хозяин старался побыстрее избавиться от «спесивого» русского. Жить становилось всё труднее. Распродали золото и фамильные драгоценности, которые удалось вывести с собой. Но это лишь временно облегчило жизнь. Бармин был очень хорошим военным, Жена его была очень хорошей домохозяйкой. Но здесь всё это было не нужно. Работы не было. И Сергей пошёл батрачить на местных землевладельцев, Вера пошла уборщицей к богатому домовладельцу Маринову.

Неделю назад от тяжёлого физического труда у Бармина открылась старая рана. Видимо сдвинулся осколок повреждённого колена, и он не смог выйти на работу. Его тут же уволили. Близилась зима. В этой бедной, сельскохозяйственной стране работы зимой не было в принципе. Перед семьёй встал вопрос физического выживания. По вечерам Сергей сидел с детьми на кухонке и гладил сына и дочку по светлым, цвета спелой пшеницы, волосам. Глядя в голодные детские глазёнки, отвлекал их и себя рассказами о далёких землях, в которых пришлось побывать и сказками, которые довелось услышать.