Грешник

Грешник

Истории из длинной жизни

Солнце выкатило над озерной гладью огромным шаром. Рыба из-за этого не клюет. Мой весьма пожилой друг начинает ерзать в лодке. Не нравится ему затишье. Он все боится не поймать свою самую большую рыбу, поэтому любое бесклевье переносит с большим негодованием.

– Застопорило!– произносит он и вытягивает снасть из воды. – Все думаю, прожил я длинную жизнь. Не всякому такое дано. Чего только не видел. А боюсь, придет час и все. Амба! Вот так застопорит, как с клевом. И ничего-то с этим не поделаешь. Никуда не дернешься. К камышку в заветрие не переплывешь. От таких мыслишек хочется как крутануть на все сто восемьдесят. Эх, развернуться бы и дать заднюю годков на тридцать. Или лучше на пятьдесят. А? – товарищ мой смотрит на меня испытующе.

А я молчу. Не знаю, что и сказать. Сматываем снасти и выплываем на берег. Благо, никуда не торопимся. Поэтому разводим огонь в походном очажке, ставим на огонь кастрюлю с ухой, наливаем по стопочке.

Сейчас пропустим по маленькой, побалакаем, поспим до вечерней зорьки, а там видно будет. На берегу дед уже никуда не торопится. Принимает течение времени таким, каково оно есть.

Он смачно опрокидывает рюмашку, занюхивает рукавом куртки. Я тоже люблю холодную водочку занюхать рукавом своей ветровки. От нее пахнет дымом костра, давней копченостью, запах которой не сымитируешь ни в каких современных продуктах. Есть в этом ритуале что-то особенное, чего многие из нас, бегущих по жизни неизвестно куда, не понимают совсем. Вот достали мы из холодного родника пол-литра. Поставили на центр полога, не торопясь разложили снедь. Мир замер. Мир ждет. А мы не спешим. Не спешим жить, бежать, хватать удовольствия. Все размеренно. Хрустнула пробочка. Наполнились стопки. «Ну, за все хорошее!» Вылил в рот ледяную водочку, пропустил через язык, чтобы в каждый рецептор попало. И занюхал копченым рукавом. А вот как пошла водочка по пищеводу, тут надо дать ложку горячей тройной ухи с черным перцем, лаврушкой и зеленым лучком. Проходит минут десять, на организм нападает такая нега, от которой мир вокруг кажется добрым и ласковым.

Глупец тянется к бутылке, наливает еще. Кажется ему, что сейчас плеснет он на душу горькой влаги. Разлетится она по организму, взбудоражит, позовет в даль светлую. Только зря он так думает. Вторая рюмка идет хорошо. Упрочивает ощущение легкости и решимости. Там третья, четвертая… И понесло. Не замечаешь, когда это ощущение легкости и решимости улетучилось. Только что было. И ты знал это. Но ведь всю твою легкость, решимость, правильные поступки загубили на корню. И неважно чем. Обида неописуемая под кадыком бьется. И высказать ее необходимо. Чтобы все слышали, потому что и на этих, кто сейчас рядом, вина за пропащую жизнь, за неверный путь, за кривые дорожки лежит бременем. Только они этого не признают. Такого ухаря и слушать тошно, и оборвать нельзя. Такой гад, как правило, весь кайф с непередаваемым ощущением полноты бытия обламывает не только себе, но и всем окружающим. Поэтому второю торопить никак нельзя.

Дед медленно жует снедь. Испытает эту негу. И только глаза выдают – готовится мой добрый старик поведать мне что-то необыкновенное, захлестнувшее его с новой силой, как уже бывало не раз.

Зная это, жду. Дед молчит. Смотрит на дальний ельник у озера и молчит.

Тянусь к штофу, чтобы налить еще. Но дед останавливает. Теперь он пристально глядит на меня, и признается:

– Понимаешь, какое дело. Душа не на месте. Из ума выжил. И смешно, и грешно. Обидно и тоскливо до не могу…

Я молчу. За спиной стрекочет поляна, в кустах возятся и поют какие-то пичуги. Но дед этого не слышит. Весь он в какой-то неистовой работе, бездеятельной, но до безумия трудной. А я выжидаю.

– Да. Как тут рассудить? Грешник я, или по необходимости? Думаю, по необходимости. Видишь, как дело вышло, – дед прищурил глаз и смотрит на меня, проникся я загадочностью обстоятельств принятия греха или улыбаюсь с ехидцей.

– А дело вышло совсем никудышнее, – дед уверовал, что я проникся и готов слушать его историю. – Наша депутатша, будь она неладная, прибегает к нам со старухой и тараторит. Мол, деда Вова, ты у нас ветеран труда, ровесник нашего района, тебе положена путевка в лечебное заведение на поправку всех органов. Вот, ба! Она тараторит, я думаю: «Да как же там органы поправишь, когда им срок вышел?» Хотя, знаешь, иной раз приснится такое, что все будто бы в порядке, – и дед снова смотрит на меня пронзительным взглядом. – Вот ты сейчас о чем подумал? Можешь и не говорить. Сам знаю. А зря так подумал. Из-за неопытности. Потому что не знаешь, что с возрастом гораздо опаснее, когда в голове помутнение. Оно, конечно, хорошо бы, если бы все органы без исключения шевелились. Но мозги дело первостатейное. Если чего в них зажмет, заклинит, пиши пропало. Вся твоя и нынешняя жизнь, и прошлые твои заслуги, все прахом пойдет. Тут я соглашусь, когда доктор Мясников говорит: «Все от головы!» Не свербит в затылке, так еще такие крали приснятся, загляденье. А как сон запомнился, проснешься и радуешься.

Дед улыбается беззубым ртом. Такой уж он старорежимный. К зубному врачу много лет ни ногой. Но природа пощадила деда, он и беззубый еще симпатичный. Или это я так к нему привык, что среди других стариков мой еще о-го-го. И симпатяга, и живчик, каких еще поискать. Кроме этого дед обладает невероятной способностью рассказывать истории, из которых можно делать настоящие сериалы.

Сейчас я смотрю на него и вижу, что глаза покрылись влагой и заблестели. По давнему опыту знаю, нашлась генеральная линия очередной жизненной повести. Это забавно. История поможет скоротать время на озере, где нет мобильного интернета и связь чуть жива.

Дед уловил мою заинтересованность.

– Как такое приснится, так я Парамона Перфильича вспоминаю. Думаю, чем черт не шутит? Я еще мальчонкой был, у нас Парамон Перфильич в деревне жил. Мне уж семнадцать стукнуло, он в пятьдесят третьем от денатурату сгорел. Так вот, у Парамона Перфильича все нательные инструменты до самого последа в порядке были. Работали, пусть не как часы, но сносно. А иногда и отлично. Спрашивается, почему? Потому что голова у него была светлая. Она импульс характеру давала и на оптимизм его настраивала. За всю жизнь Парамон Перфильич ни разу не угорел ни от какой беды, ни от какой обиды. Вот такой человек у нас жил. Жил бы, да и жил. Что тут такого? Мало что ли народу в России-матушке живет. Но за ним кое-какие фортели водились. Первый. Он на день Победы к пиджаку медаль за турецкую кампанию, полученную от самого Скобелева, прикалывал. Это, я тебе скажу, не фунт изюму изжевать. Сейчас прикидываю, так почти полтораста лет назад Парамон Перфильич эту медаль получил. В семьдесят восьмом году, за двадцать два года до начала двадцатого века еще. Вот такой был у нас человек. Парамон-то Перфильич со Скобелевым под Шипкой турок бил. А как пришел домой, гоголем по деревне мимо всех баб. И сразу троим приглянулся. Было дело, старухи сказывали, из-за этого Парамона Перфильича бабы друг дружке все космы повыдергами. А он только боевые усы подкручивал, да сапоги дегтем смазывал. Пока Кокандский поход не подвернулся. Оставил он жену с ребятенками на попечение общества, а сам надел новый российский мундир и ушел в Азию. Долго ли, коротко ли, только вернулся Парамон Перфильич с Кокандского похода кум королю. Опять же сказывали, что он по дороге домой заприметил пятерых абреков да и погнался за ними. Был он лихой, хваткий, отчаянный. Стало быть, абреков он ухайдакал, а золотишко из их карманов в свой ранец переложил. Тут уж он в соседнем городке к зажиточной мещанке посватался на двадцать годов его моложе. И статная, и красивая, грудь налитая, щеки розовые, губы рубиновые, зубы перламутровые, а за Парамона Перфильича пошла. Никто не знает, сколько уж годов ему было, как случилась у нас японская кампания в пятом году. Парамон Перфильич жене поклонился, детей поцеловал и был таков. Воевал под Порт-Артуром, прославился под Ляояном. Был ранен, награжден и воспроизведен. Получил Парамон Перфильич низший офицерский чин прапорщика. Пошил себе мундир. И, приехав в город, стал щеголять перед женщинами. Вот тут больше никто не помнил, как он от овдовевшей дворянской жены сбежал на германскую войну. Народу после много перетусовалось. А когда мы подросли, наши матери и отцы показывали на Парамона Перфильича и дивились его здоровью. Рассказывали, что внук Парамона Перфильича стал красным командиром и попал на Дальний Восток. Как раз там стычка с японцами и произошла. Так Парамон Перфильич сам поехал к внуку, посмотреть, добро ли тот воюет. И угодил в самый разгар боев. Потом сам рассказывал, как второй раз с самураями схлестнулся. Но в этот раз япошки отхватили все сполна. После Халхин-Гола Парамон Перфильич сватался к буфетчице на железнодорожной станции. Она над ним мудрять начала, мол, какой уж из вас теперь мужчина, когда вы на стольких войнах родину защищали? Ох, как взбеленило это мужика. Он взвалил на плечи столитровую бочку с пивом да и вынес из буфета на привокзальную площадь. Угощал всех проезжающих. Пока милиционер из району не приехал. На что Парамон Перфильич отговорился, вот, мол, буфетчица проявила стахановскую решимость, решила как можно больше людей пивом напоить. А он только исполнял, как честный гражданин, помогая работникам рабочей кооперации. Вот так с буфетчицы все ее надбавочки да пенку на пиве и снес. Платить ей за сто литров пива пришлось. А фельдшерица, не будь дура, сама пошла замуж за Парамона Перфильича. И так с ним до самой войны душа в душу и жили. Я уж фельдшерицу-то помнил немножко. Добрая была. Как увидит, подзовет, полезет в свой саквояж и даст на всех колбаску глюкозы. Вкуснятина! Это уж в войну было. Тогда Парамона Перфильича дома не было. Одни говорили, на войну ушел, другие сказывали, что нашел он маруху, что на мукомольном заводе работала, и так у мучного мешка прожил четыре года. Но за Отечественную войну награда у него была. Опять же, наши после войны говорили, что прослышал Парамон Перфильич о каком-то там профессоре. Мол, так и так, приехал на Ленинградский фронт профессор винтовку усовершенствовать, и сражается снайпером за милую душу в восемьдесят лет. Да, я как сейчас помню, так в газете написано и было… Наверное. И айда… Крепкий был мужчина. Вот, не помню, что с фельдшерицей стало? Померла, наверное. Все, все, кто в молодости Парамона Перфильича знал, все давно померли. А он все жил и жил. В пятидесятом году в последний раз женился. Или в пятьдесят первом? Хороший человек был. Счастливый. Ему старухи за новую бабу начнут выговаривать, а он отвечает: «А что же мне мимо счастья ходить что ли? Я как кралю вижу, во мне жизненный ключ просыпается. Глаза горят, кровь бурлит, под кожей мурашки бегают». Вот и нате вам с бубенцами! Не случись оказии с козьей ножкой, может быть, он бы до сих пор живой был. Как ты думаешь, может простой мужик полтораста лет прожить, или брехня все это?