Гришаткина весна

Гришаткина весна

Гришатка услышал, как батя загремел в сенях ведрами и понял, что проснулся. В доме было холодно, печь успела остыть за ночь, он ворочался, ворочался - а согреться никак не мог. Да еще и овчина, которой он был укрыт, вдруг стала коротка. Гришатка прятал от холодного воздуха нос - снаружи оказывались босые пятки. Поджимал ноги, перебирал пальцами, стягивая одеяло вниз - и оказывался по плечи на улицах. Он даже хныкнул от обиды, но спохватился - нельзя, батя услышит, сразу же заворчит, заставит слезть с лавки и идти кормить скотину. Или сестры встанут. "А это уж не дай Господи", - по-взрослому подумал Гришатка и перекрестился. Если сестренки проснутся - все, пропал выходной. А ему так хотелось еще немного поваляться, посчитать пауков на потолке и подумать о своем, ребячьем.

Гришатке было уже семь, и он сызмальства подсоблял отцу в работе, с тех самых пор, как тем летом умерла от горячки мамка, и он вдруг оказался за старшого. Три сестренки - шутка ли, и ведь каждую надо накормить и сопли утереть, да и приглядеть, а то, чего доброго, в печь залезут али курей выпустят, а то и к свинье норовят заползти. А она злющая, только опоросилась и даже отца не подпускает, едва руку ему намедни не прокусила. Старшей сестренке только исполнилось четыре, младшенькие были совсем малые - два года и годик, где уж тут их оставишь без присмотра.

Он услышал, как заскрипела дверь, и понял - батя ушел во двор, поить телят, кормить свинью и дать зерна курям, которые вот уже неделю как отказывались нести яйца. Гришатка слышал, как тетка Марья говорила недавно, что это какой-то Куриный Мор пришел, что яиц нет по всей деревне, и что придется, видно, ехать в воскресенье на базар в большое село и покупать их там, а заодно попросить тамошнего коневого лекаря дать какое-нибудь лекарство. Гришатка тогда всю ночь лежал и караулил - вдруг этот Куриный мор еще раз придет. Уж он тогда не подпустит его к курям, уж он ему покажет! А потом уснул и видел страшный сон про то, как Куриный мор все-таки пришел, но не за яйцами, а за Гришаткой. Мор был страшный, с длинной бородой и кривым глазом, как у деда Евсея, и Гришатка все прятался и прятался, а Мор гонялся за ним по избе, тряс бородой и что-то кричал громким голосом. Гришатка едва не полетел тогда с лавки со сна. Он рассказал отцу, а отец засмеялся и сказал, что Мор - это никакой не дед и даже не человек, а хворь такая, из-за которой куры не несут яйца. Гришатка тогда понял, что Мор за ним не придет, но все равно ночью лежал и боялся, уж очень страшный во сне был этот дед.

Он вспомнил, какой сегодня день, и аж подпрыгнул на лавке. Воскресенье! Сегодня придет тетка Марья подсобить по хозяйству, и быть может, ему удастся уговорить батю, чтобы тот взял его с собой в большое село. Вот было бы хорошо! Он едва не вскочил, но, вспомнив про сестренок, спящих на печи, опомнился. Вытащив из-под овчины, на которой спал, рубашонку, поясок и порточки, он бесшумно сполз с лавки и, как был, голышом, прошмыгнул в сени. От холода зуб на зуб не попадал, он запрыгал на одной ноге, чтобы согреться, и уже завязывая на рубахе поясок, услышал, как звонко поет во дворе голос тетки Марьи.

- Кузьма, здравствуй!

- Здравствуй, Марья Никитишна! - отозвался отец весело.

И Гришатка поскорее выбежал на улицу.

Он любил тетку Марью, уж очень хорошая и добрая она была. Всегда приносила им молока, Нюрку, младшенькую, нянчила, бусы свои из сушеного гороха давала ей погрызть и никогда не сердилась, если Нюрка кусала ее за палец своими острыми зубами. Она разрешала Гришатке побегать по улице, погонять с другими мальчишками коровьи лепешки по льду над ручьем, поозорничать и пошалить, и никогда не ругала, хоть он и приходил под вечер такой мокрый, что хоть выжимай. Тетка Марья была вдова, мужа засек до смерти барский приказчик за какую-то провинность, но она всегда улыбалась и смеялась, и Гришатка иногда думал, может, она сшутковала, что она вдова, и дядька Илья под вечер поджидает ее дома, выходит из подпола и смеется, вот, мол, как мы с тобой, Марья, всех обманули. И они садятся у печи и едят гороховую кашу и слушают, как поют на улице первые весенние песни деревенские девушки.

На улице было еще темно, только узкий лучик солнышка показался на восходе. Гришатка вздрогнул от ветра, забравшегося в портки, вспомнил присловье: "Пришел марток - надевай семь порток". Мамка, когда жива была, так часто говорила. А теперь мамки нет, и марток уже прошел, а он все повторяет про себя эти слова. Сверху откуда-то каркнула громко и весело ворона, и Гришатка, задрав голову, увидел, что она сидит на суку и смотрит на него, склонив голову набок, как будто ждет ответа на свой «кар». В темноте она казалось большой, и Гришатка подумал, что, наверное, это очень старая ворона, и решил по себя, что не станет ее гонять, когда придет лето.

А лето еще, ох, как не близко. Снег только сошел, и на улице, с утра особенно, было совсем свежо. Гришатка, когда выходил давать скотине корм, промерзал до самых кончиков ушей, поэтому, чтобы согреться, ему приходилось передвигаться по двору вприпрыжку. Почему-то «припрыжка» эта приходилась аккурат на самые большие лужи. Встав в самую огромную, ту, что оставалась дольше всех посреди двора, Гришатка опасливо поглядывал на окна избы - не выйдет ли батя, и отважно начинал мерить глубину отцовским сапогом. Сначала осторожно, чтобы вода не налилась в голенища, потом смелее, а потом батя выскакивал на двор, грозя хворостиной, и Гришатка снова начинал передвигаться вприпрыжку, только в два раза быстрее. Каждый раз, пробегая мимо окошка, за которым уже торчали любопытные носики сестер, он корчил страшную рожу. Сестренки скисали от смеха. Младшенькая пускала пузыри и таращилась на Гришатку, а он уж рад стараться.

Сейчас лужа почти высохла, кое-где пробивалась зеленая травка, которую успели основательно подщипать куры, и Гришатка дня два уже ломал голову – придумывал новую забаву.