Гроза (роман второй, книга 1-я)

Глава первая. Товарищ Ли, в веках живущий

Имена и названия вымышлены. Совпадения случайны.

Герои и события воображены. Будущее придумано.

П. Устинов, стратегический советник президента

Подпись заверил:

Дж. Мэндрид (находится в бессрочном розыске)

Накануне. 2 июля, вторник

1. В предрассветный час

В предрассветный час в Майкопе, когда ни собака не гавкнет, ни шина не прошуршит, когда посреди южного штиля, явившегося следом за ночным горным ветром, не шелохнётся ни листок на каштанах и ясенях, в доме на улице Шовгенова, одном из тех, что глазеют окошками на перекрёсток с улицей Спортивной, бодрствовал человек.

Потускневшая лампа уличного фонаря выхватывала шиферный скат крыши, белёный фасад и фрагмент зелёного штакетника. За саманным домом темнела полоса огорода, окружённого тем же штакетником, с годами покривившимся. Фонарный свет грядок не достигал, а посему огороду доставалась только луна небесная. Земля давала хозяину лук, чеснок, морковку, картошку, огурцы с помидорами, тыквы, зелень, сладкую малину, бодрящую смородину и мясистые, скользящие во рту винные ягоды, прозванные «Изабеллой». Горожане так говорят: майкопчанин без «Изабеллы» — что муж без жены. Супруги у жителя саманного дома как раз и не было; подруга его покинула царство живых, а замены женщине, читавшей в душе и разуме, в сердце и глазах, не предвиделось.

За шторой углового окошка теплится жёлтый огонёк. Зыбкий электрический свет доносится до узенького палисадника, встречаясь между черешнями и яблонями с бледно-лиловым светом фонаря на Шовгенова и в нём растворяясь. За освещённым окном, соседствующим с парою других окошек, расположена самая большая комната в доме, гостиная. Гардинную ткань пронизывает электрический свет бра, прикреплённого к восточной стене возле угла, там, где люди обычно ставят телевизор. К дальним углам гостиной свет тускнеет. В открытой спальне ничего, кроме спинки кровати, не различить.

Цветок бра обращён лепестками вверх. Луч от малосильной лампочки, мазнув по обоям, разбегается треугольником по потолку. Сбоку от бра висит картина, заключённая в самодельную рамку с небрежно прилаженными скосами. Рамка и стекло удерживают простой альбомный лист, закрашенный тушью. Пространство сажи разделяет надвое белая линия. Линия идеально ровна; горизонт не поколеблен ни на градус. Нет, это не оригинал неведомого конструктивистского творения Родченко. Линия прочерчена некогда хозяйкой дома, ныне покойной, и не предназначена для выставок, плакатов, репродукций и вообще для широкой публики.

Чем дольше вглядываешься в линию, тем шире она кажется. Как будто кто-то, просунув в белую трещину руки, раздвигает нижнюю и верхнюю чёрные половинки, впуская с собою потустороннее пространство. Белое одолевает чёрное и нарастает, обретает не то три, не то четыре измерения, охватывает стену и всю комнату. Зритель отступает перед открывшимся неопределённым пространством. В комнате тогда улавливается отчётливый запах озона, но никакой грозы в небе нет.

Закроешь глаза, поморгаешь крепко, встряхнёшься, вспомнишь себя — и оптическая иллюзия уйдёт, аберрации свернутся в изначальное. В белую линию, выведенную плакатным пером посреди закрашенного тушью листа. Наваждение исчезнет.

* * *

Напротив картины стоял человек. Не вполне одетый: трусы, майка, босые ноги на ковре. Лицо его, рыжевшее от неяркого бра, неуловимо менялось. Время будто стекало по живым чертам — и тотчас вбиралось обратно, углубляя морщинки у глаз и губ, окрашивая серебрянкой усы. Возраст не поддавался ясному определению: в первый момент казалось, что хозяину порядочно за шестьдесят, потом же, с рождением улыбки, отдававшей чем-то мальчишеским, задорным, создавалось впечатление, что ему не больше пятидесяти. То было лицо, которое впитало в себя все возрасты, все смены поколений; больше того, могло представляться, что на лице отпечатывается и будущее. Философ уловил бы в этих физиогномических переменах передачу извилистой космической мысли, уходящей нерушимыми корнями в тысячи лет и, быть может, тысячи веков; искушённый делец решил бы, что тут, в комнате, где в кадке росло денежное деревце фикус, рождается финансовая идея, которой суждено перевернуть мир; сотрудник силовых органов, склонный к мысли короткой, заподозрил бы неладное и пожелал бы человека сего подвергнуть задержанию и просветить всеми возможными аппаратами и способами; наконец, те немногие, кто обитателя саманного домика знали ближе прочих, пожалуй, подумали бы, что где-то, точно не сказать где, нарастают непредсказуемые события, подбираются одно к другому, замыкая невидимую цепь, соединяясь во вселенский хоровод, опоясывающий такие дали и глубины, которые и помыслить-то нельзя, ибо нет у них ни края, ни размера.

Хозяин дома не вглядывался сейчас в картину с линией. Он говорил. Глаза его были закрыты. Иногда они открывались, прищуриваясь от света бра. Говоривший словно искал пред собой того, к кому обращался. И снова смежал веки. Губы двигались, выпускали слова. Реплики, и без того неторопливые, разрывались долгими паузами. Человек будто кого-то выслушивал, затем отвечал с охотою. Вот он кивнул. Кто видел его кивок? Кто слышал его слова?

2. Дождь для одного